Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

А отец? Что стало причиной случившегося с ним удара — возможно, он увидел то же, что несколько минут назад видел я? Но в любом случае его убила не ведьма. Да и не существует никакой ведьмы. Криссу Мур попросту оклеветали. Поняла ли она, что происходило в нашем доме? Похоже на то. В таком случае арест девушки как нежелательного свидетеля был вполне оправдан.

Я проклинал себя за те слова, которые наговорил Криссе. Меня, так гордившегося своей рассудительностью и умением мыслить логически, обвели вокруг пальца, как деревенского простачка. Я, считавший себя человеком светским, отвергающим любого рода суеверия, включая чуть ли не само существование Бога, с ужасом смотрел в бездну собственной ограниченности.

Меня охватило смятение, казалось, я тону в непроглядном тумане, таком же густом, как завеса сыпавшего с небес снега. И только осознание лежащей на мне ответственности возвращало к реальности. Я понимал, что должен действовать, но минуты бежали за минутами, а я так и сидел, скорчившись на берегу пруда и глядя в холодную черную воду, не в силах заставить себя подняться.

А затем я увидел его: копна темных взлохмаченных волос и худенькое неподвижное тело под кустами калины, составлявшими живую изгородь между садом и пастбищем. Я обежал пруд и рухнул на колени возле мальчика.

Часть вторая

Глава 16

Дни и недели идут своим чередом. Наш дом погружен в тишину. Ветер дремлет. Воздух холодный, прозрачный и яркий — кажется, будто кто-то невидимый плотно натянул ткань мира. Однако медленный танец зимы, неизменно переходящий в буйную пляску весны, словно замер на полушаге: почки на деревьях не набухают, ростки не поднимаются из земли, а птицы не желают возвращаться из теплых краев. Когда пару раз я пересекал границу наших владений, отправляясь за провизией, то чувствовал себя призраком; чужак во враждебной стране, проходящий мимо незнакомых деревушек: ни путника на дороге, ни случайного нищего, только захлопывающиеся двери домов, за которыми матери бранят перепуганных детей. Даже олень в поле — и тот шарахнулся от меня.

Однажды на закате, возвращаясь с огорода, я замечаю на дороге старьевщика, погоняющего ослика, запряженного в скрипучую тележку. Это первый человек, не считая Мэри, которого я вижу за последний месяц. Я иду ему навстречу, издали вглядываясь в лицо неожиданного гостя. У него коричневая обветренная кожа, густая клочковатая борода, а глаза сильно косят. Тележка покачивается и стонет под тяжестью всевозможного хлама, который старьевщик таскает с собой: от корзин с потрескавшимися глиняными горшками до порванных кожаных башмаков и сломанных карманных часов — словом, все, что он сумел выменять у воришек и уличных попрошаек.

Среди прочего я примечаю несколько бутылок, наполненных подозрительного вида темной жидкостью, и пару грязных, грубо вырезанных марионеток с перепутанными нитями — вероятно, куклы предназначены для развлечения детворы, чьи серебряные монетки — если они у них найдутся — могут перекочевать в карман старьевщика. А теперь он зовет меня и настойчиво спрашивает, не желает ли господин взглянуть на товар. В первый момент, увидев его щербатый рот и изрезанные морщинами щеки, я решаю, что этот человек стар, но, подойдя ближе, понимаю — он как минимум лет на двадцать моложе меня. Я говорю, что нам не нужны ни горшки, ни сковородки; и уж тем более мы вряд ли возьмем его прогорклые сыры — последнее, само собой, я не произношу вслух. И все же я готов заплатить ему. За новости. И — как ни больно мне в этом сознаваться — за несколько минут, проведенных в его компании.

Он раздраженно хмурится и обдумывает мое предложение, не переставая жевать кусок вяленого мяса — словно корова, перекатывающая во рту свою жвачку. На обдумывание уходит немало времени, гораздо больше, чем я ожидал. Возможно, он просто тугодум, или же у старьевщика возник законный вопрос: почему человек из дворянского сословия, пусть и оказавшийся в стесненном положении, готов платить бродячему торговцу лишь за то, чтобы тот задержался в его владениях и потратил время на пустую болтовню. В конце концов старьевщик кивает.

Я же вдруг понимаю, что почти разучился разговаривать с незнакомыми людьми.

— Как там, в деревне? — запинаясь, спрашиваю я.

— Так себе, — получаю лаконичный ответ.

— А хорошие новости есть?

— Их гораздо меньше.

— Не происходило ли за последнее время чего-нибудь… необычного?

Следует еще одна долгая пауза, старьевщик, видимо, думает над ответом и одновременно внимательно изучает меня и наш дом, возвышающийся за моей спиной. Неожиданно осел издает высокий протяжный вопль, и любопытство в глазах его хозяина сменяется холодной подозрительностью.

— A-а, понимаю, о чем вы, сэр. Да, было кое-что необычное… К примеру, в Долговой понедельник едва не затоптали насмерть подателя милостыней. А птенцы на старой голубятне собора Святого Лаврентия съели голубку.

Это совсем не то, что я надеялся услышать. Старьевщик всматривается в мое лицо, пока я слушаю его рассказ. Он не привык, чтобы к нему прислушивались люди вроде меня. Скорее, этот человек ожидает, что хозяин поместья набросится на него с руганью и оскорблениями и погонит прочь со своей земли. То, что я этого не делаю, похоже, не радует его, а тревожит. Да и само место ему не нравится. Старьевщик просит, чтобы я дал ему обещанные два пенса. Получив деньги, он спешит поскорее убраться прочь.

— Передайте хозяйке, что в следующий раз привезу ей безделушку, о которой она просила, — оборачиваясь через плечо, кричит он уже на ходу.

Я готов броситься вдогонку, чтобы узнать, о какой безделушке просила его Мэри. Но старьевщик погоняет ослика, и дребезжащая повозка скрывается за поворотом.

Мэри избегает меня. Все больше и больше по мере того, как дни становятся длиннее и теплее. Либо она возится в саду, либо предпочитает оставаться в спальне. В тех случаях, когда встреча со мной оказывается неизбежной, Мэри принимается говорить без умолку, она болтает и болтает о разных пустяках: о посадках в саду, о полке в кладовке, которая рассохлась и треснула, о проржавевшей лопате. Этот поток прерывается лишь тогда, когда я ухожу в кабинет или наверх, в мансарду. Перестав говорить, она начинает грызть ногти, обгрызает их до мяса, а потом смазывает кровоточащие пальцы настоем розмарина.

Каждый день я понемногу читаю Эстер, стараясь брать разные книги. Я обращался к Драйдену[40] и Гревиллу[41], чаще прибегаю к Пипсу[42], не забывая, однако, и о незатейливом благочестии моей сестры с ее любовью к библейским историям, где действует Бог. Сегодня мы читаем Мильтона[43], но не о потерянном рае, а наоборот — об обретенном.

Мое чтение, кажется, не беспокоит существо, которое я зову не-Эстер. Имя странное, но поскольку то, что живет в облике сестры, отказывается называть себя, мне приходится пользоваться придуманным мной. За долгие годы я дал ему много разных имен, но существо не откликается ни на одно из них.

Не-Эстер… Моя подопечная, за которой я присматриваю уже шестой десяток лет, отчаянно цепляясь за надежду, что сестра все еще здесь, со мной, и что сама ее сущность, душа Эстер, выжила и сохранилась в том безумии, которое обрушилось на нас более полувека назад. Я знаю, надежда моя хрупка — глупая мечта глупого старика, — но это все, что у меня осталось.

Сегодня сидящее передо мной существо говорит о войне. Не о боли и страдании войны, но о ее масштабах.

— Царицын. Волгоград. Сталинград. Более миллиона душ. Беспрецедентная битва в истории человечества. Многие из них скатились до уровня животных. Они ели человеческую плоть. Потому что, когда надежда померкла, они все еще не хотели умирать. Они не желали погружаться в бездну из бездн. И кто осмелится винить их за это?