Русь. Строительство империи 3 - Виктор Гросов

мой, Березовка моя — все, что я строил, все, за что кровь проливал, рассыплется, как карточный домик. А я тут, связанный у телеги. Игорь знал, что делает. Дал мне время «подумать», а сам небось уже гонцов в город шлет, чтобы дружину мою расколоть. И Искра. Предала.

Ветер донес запах дыма от костров, и я закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Надо было что-то делать. Бежать? С веревками на руках, без оружия, через лагерь в сотни голов? Смешно. Ждать, пока меня прикончат? Тоже не вариант. Я скрипнул зубами. Добрыня, держись там. Если город сдадут, то все зря. А если нет, может, еще повоюем.

Холод с реки пробирал все сильнее, и я уже начал чувствовать, как немеют пальцы, стянутые веревкой. Шум лагеря стихал — воины укладывались спать, только редкие голоса да треск костров доносились сквозь ночь. Я, прислонившись к телеге, пытался понять, как выкрутиться из этого дерьма, когда услышал шаги. Легкие, неуверенные, не как у воинов. Поднял глаза — Искра.

Она вышла из тени шатров, кутаясь в темный плащ. Луна высветила ее лицо — красивая, но с темными кругами под глазами. Волосы растрепались, выбились из-под капюшона, и она их нервно заправляла за ухо. Подошла ближе, остановилась в паре шагов от меня. Двое стражников у костра — тот, с саблей, и второй, с топором — тут же повернулись к ней. Взгляды их недобрыми, будто готовы были ее прирезать на месте. Один даже сплюнул в сторону, другой сжал рукоять оружия. Я ухмыльнулся про себя. Предателей нигде не любят, даже в лагере Великого князя.

— Антон, — тихо сказала дрожащим голосом. — Прости меня.

Я молчал, глядя на нее снизу вверх. Лицо каменное, ни звука. Она переступила с ноги на ногу, сжала кулаки под плащом.

— Я не хотела, чтобы так вышло, — продолжала она, будто не замечая моего молчания. — Я думаю, это лучше для всех. Для Переяславца, для людей, для тебя. Игорь… он бы все равно тебя нашел, понимаешь? Я хотела, чтобы ты жил.

Молчание. Только ветер гудел между шатрами да где-то вдали заржал конь. Искра поджала губы, глаза ее заблестели. Я смотрел на нее и не шевелился.

— Да скажи же что-нибудь! — ее голос сорвался, она шагнула ко мне ближе, чуть не споткнувшись о бочку. — Ты сидишь тут, как пень! Кричи, ругайся, если хочешь! Я же ради тебя старалась, ради всех нас!

Я медленно приподнял бровь. И все. Она сжала кулаки и вдруг рявкнула:

— Да что с тобой такое⁈ Ты хоть понимаешь, что я для тебя сделала⁈ Я тебя спасла! Игорь бы тебя убил там, еще в дубраве, если бы не я! А ты сидишь и молчишь!

Голос ее разнесся по лагерю, стражники переглянулись, один хмыкнул, другой покачал головой. Я смотрел на нее, не меняя выражения лица. Трус, значит? Ну-ну. Пусть орет, если ей так легче. А я сидел и думал. Убил бы в дубраве — во дает. А кто меня в эту дубраву привел? Странная.

Зачем ей все это? Что она вообще хочет? Спасла меня. От чего? От смерти в дубраве? Так я там десятерых положил. Может, Игорь и вправду бы меня прикончил, но я бы хоть с боем ушел, а не как сейчас — связанный, у телеги, как скотина на привязи. Или она правда верит, что это «лучше для всех»? Для Переяславца, для людей? Чушь какая-то. В этом веке люди без князя — как стадо без пастуха, побегут к тому, кто громче крикнет. К Игорю, например.

А может, это не про людей вовсе? Может, она себя спасти пытается? Или выслужиться перед Игорем? Нет, не похоже. Слишком уж виновато она смотрит, слишком дергается. Если бы дело было в корысти, она бы так не психовала. Тогда что? Любовь к народу? К городу? Ко мне? Я чуть не фыркнул от этой мысли, но сдержался. Нет, не то. Тут что-то другое. Что-то личное, глубоко внутри нее. Месть за отца? Запутанно все.

Она стояла передо мной, тяжело дыша, щеки раскраснелись от крика. Стражники уже потеряли к ней интерес, вернулись к своему костру, тихо переговариваясь. Я смотрел на нее, на эту дрожащую фигурку в плаще, и молчал. Пусть орет сколько влезет. Мне от этого ни жарко, ни холодно. Она сама не знает, чего хочет. И это ее слабость.

Искра еще постояла, глядя на меня, ожидая хоть слова, хоть взгляда, который бы показал, что я ее услышал. Но я сидел уставившись мимо нее в темноту лагеря.

Она дернула головой, будто хотела еще что-то сказать, но потом резко развернулась и ушла. Плащ мелькнул в свете костров, и она растворилась между шатрами. Стражники у огня проводили ее ленивыми взглядами, один хмыкнул что-то про «бабьи истерики». Я только уголком губ дернул.

Голова гудела, тело ныло от усталости. Ночь выдалась тяжелая — драка в дубраве, потом этот лагерь, разговоры с Игорем. Холод с реки пробирал до костей, но я слишком вымотался, чтобы его замечать. Глаза сами закрылись, и я провалился в сон, прямо у телеги. Ни снов, ни мыслей — просто черная пустота.

Разбудил меня тихий шорох. Я дернулся, открыл глаза — ночь еще не кончилась, луна висела низко над рекой. Сердце заколотилось, инстинкт подсказывал: что-то не так. Огляделся. Стражники, что сидели у костра, лежали рядом. Тот, с саблей, уткнулся лицом в грязь, второй, с топором, завалился на бок. У обоих горло перерезано — кровь черной лужей растеклась под ними, блестела в лунном свете. Я напрягся, ожидая удара в спину.

— Антон, тихо, — раздался сбоку знакомый шепот с легкой хрипотцой.

Веслава.

Я повернул голову. Она стояла в тени телеги, в темной рубахе и штанах, как у местных дружинников Игоря. Рядом — Ратибор, так же одетый, с кинжалом в руке, еще влажным от крови. Веслава присела, ловко перерезала веревки на моих запястьях своим ножом. Руки затекли, но и размял их, не издав ни звука. Ратибор молча кивнул мне.

— Вы как тут? — прохрипел я, голос сел от холода.

— Потом, — коротко бросила Веслава, сунув мне в руки сверток. — Одевайся. Быстро.

Я развернул тряпку — одежда киевского дружинника: грубая рубаха, штаны, кожаный пояс, поршни. Плащ с пятнами грязи, чтобы не выделяться. Они, видать, сняли это с кого-то из убитых. Я стянул свой рваный плащ, переоделся, затянул