Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

как принято у руна обращаться с подобными ненормальными детьми. Подобно спартанцу, оставлявшему своего убогого младенца на склоне часто посещавшегося волками холма, отец-руна отдал бы дефективного младенца джанада – на съедение аристократам жана’ата. Возможно, руна не понимали, что Исаак не такой, как положено, или, быть может, не обращали на это внимания; Исаак не был руна, и к нему применялись совсем другие правила. Насколько могла судить София, они просто принимали данное уединенное безмолвие Исаака, как принимали отсутствие у него хвоста и шерсти на теле – как принимали почти все в своем мире: кроткой шуткой и невозмутимым спокойствием.

И София тоже старалась принять своего сына таким, каким он был, однако не так просто видеть, как твой ребенок часами разглядывает собственные ладони или сидит, барабаня пальцами по земле неменяющийся ритм какой-то, слышной лишь ему самому, внутренней музыки. Прекрасный и бесчувственный, как ангел, ребенок Исаак оказался бы трудным объектом для любви любой матери, a жизнь Софии Мендес предоставила ей немного возможностей попрактиковаться в этом чувстве.

В самом укромном уголке ее души София ощущала неизреченное облегчение от того, что сын так мало нуждался в ней. Годами единственной мерой того ужаса, который она пережила, потеряв родителей, был страх… безрассудный страх того, что она может умереть молодой, сделав сиротой собственного ребенка. Впрочем, состояние Исаака имеет свои преимущества, убеждала себя София. Если она умрет, он этого не заметит.

Впоследствии она поймет, насколько близко подошла тогда к безумию. За самую грань его, безрассудная и изнемогающая, она заглянула, когда Исааку исполнилось четыре года. То есть когда Джалао и еще несколько женщин ВаКашани привели в Труча Сай Супаари с его новорожденной дочерью.

Лесные руна никак не удивились его неожиданному появлению в гавани, существование которой они всегда хранили в тайне от своих господ-жана’ата; по самой природе своей они воспринимали события без особых вопросов, к тому же Супаари ВаГайжур всегда отличался от всех прочих джанада. Однако если руна оставались спокойными, София Мендес была потрясена силой собственных эмоций.

Супаари принадлежал к жана’ата, и тем не менее, увидев его, она ни на мгновение не вспомнила о бунте, смертях, угнетении, эксплуатации или жестокостях, но увидела в нем только друга, принесшего конец ее одиночеству. И впервые после рождения Исаака ей представился повод возблагодарить Бога.

– А мне говорили, что тебя нет в живых, – сказал Супаари на х’инглише, глядя на крохотную иноземку.

Ужаснувшись, он отшатнулся от нее на несколько шагов, но тут же вернулся обратно, словно стервятник к трупу. Протянул руку к щеке Софии, обезображенной тройным шрамом, и еще более устыдился, когда она уклонилась от его прикосновения.

– Я стал бы искать тебя, – сказал он, умоляя о понимании. – Но ВаКашани сказали мне, что ты погибла!

Заранее ожидая увидеть в ее лице ненависть и обвинение, он их и увидел. Утомленный долгой дорогой и всем, что было прежде нее, ошеломленный самим величественным масштабом собственных ошибок, жана’ата невольно обмяк, постепенно перенося вес с ног на хвост, потом на колени, потом на лодыжки, а потом осел на землю, опустив лоб на ладони, утопавшие в лесной подстилке. Ее бессловесная укоризна, само ее существование казались ему убийственным ударом, и он уже лихорадочно возжелал любой быстрой смерти, когда ее маленькие ладошки прикоснулись к его голове и приподняли ее.

– Сипаж, Супаари, – наклоняясь так, чтобы заглянуть в его глаза, сказала она, – сердце этой очень радо тому, что ты пришел сюда.

Преодолевая туман в голове, он подумал: «Она не поняла меня, она забыла родной язык».

– Этот думал, что тебя больше нет, – прошептал он. – Этот попытался бы найти тебя.

Он с трудом перекатился в сидячую позу, коленями наружу, и огляделся по сторонам: хижины для сна под изящными соломенными крышами поскрипывали и чуть колыхались на ветру; покачивались плетеные, украшенные цветами и лентами ширмы над приподнятыми помостами, укрытыми прекрасными подушками.

Руна, живущие своей собственной жизнью, не искаженной законами или обычаями жана’ата.

Если не считать ужасного шрама, маленькая иноземка выглядела вполне благополучной.

– Сипаж, София, – промолвил он наконец, – этот наделен великой способностью ошибаться. Быть может, тебе лучше оставаться без его помощи.

Она промолчала, и он попытался прочесть выражение ее лица, чтобы понять запах и позу. Эта неспособность точно понять все, что было связано с иноземцами, смущала его, тем более что теперь он, при всем том как мало понимал Сандоса, не знал, точно ли он понял, что Хэ’эн симпатизировала ему.

– Думаю, что… – неторопливо проговорил он на к’сане, ибо в руанже не было нужных ему слов, а София, как он считал, забыла х’инглиш. – Думаю, что ты возненавидишь меня, когда узнаешь, что я натворил. Понимаешь ли ты слово «ненависть»?

– Мои извинения. – Скрестив ноги, она опустилась рядом с ним на невысокую травянистую растительность, покрывавшую прогалину. – Кто-то забыл ваш язык. Кто-то почти и не знал его.

Она теперь видела, насколько устал Супаари, длинное симпатичное лицо его показалось ей изможденным, тонкие кости выступали под кожей сильнее, чем она помнила.

– Сипаж, Супаари, ты проделал долгий путь, – начала она формулой руанжи, теперь столь же естественной для нее, как будто она разговаривала на ней всю свою жизнь. – Конечно, ты голоден. Не хочешь ли…

Он остановил ее, приложив к губам окорнанный коготь.

– Прошу тебя, – произнес он тоном, который Энн Эдвардс истолковала бы как трагичный. – Прошу тебя, не предлагай. – Он возвел глаза к небу. – Как могу я есть? – спросил он небеса на к’сане. – Как я могу есть!

Услышав его возглас, из толпы, окружавшей сопровождавших Супаари ВаКашани, выступила Джалао. В руках ее была прочная корзинка, полная провианта для него самого и его ребенка, которую она поставила перед ним.

– Ешь так, как привык, – произнесла она негромко, но с жесткостью, которой София еще не слышала в голосе рунаo.

В это мгновение Джалао и Супаари соединило невысказанное вслух взаимопонимание, однако София не умела истолковать язык их тел.

Дети – носившиеся вперегонки друг за другом, возбужденные гостями и нарушением повседневной рутины – становились с каждой минутой громче и громче, и, прежде чем София успела предупредить Канчая, его дочь Пуска, воспользовавшись увлеченностью отца взрослой беседой, вскочила ему на спину и немедленно оттолкнулась от нее, описав восторженный прыжок и при этом повалив корзину. Невозмутимый Канчай отделился от общей беседы, быстро убрал содержимое обратно, прежде чем дети могли уловить запах, a затем отправился к ним – к детям, – пригнувшись и широко расставив руки, протолкнулся в группу малышни, сгреб их в восхищенную и верещащую охапку.