Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

проведенные на берегу вечера, рано отправлявшие спать Селестину, и другие ночи, укладывавшие наповал их обоих, и когда закончилось это лето, Джина вернула ему целостность. Память о былом скотстве она изгоняла красотой и сердечным благородством, и не было такого унижения, которое не смогло бы растопить ее душевное тепло. И когда подчас приходили сны, она оказывалась рядом, принося спасение в ночи. И прежде чем лето закончилось, пока дни оставались еще слишком долгими, а ночи слишком короткими, когда благоухание лимонных и апельсиновых деревьев вступило в полную силу и каждую ночь втекало в ее окно, оставляя свой аромат на простынях и волосах, он начал возвращать ей часть того, чем она наделила его. Иногда его даже осеняло ощущение безупречного мира. Слова Джона Донна идеально описывали ситуацию: «Алхимия любви во мне, давно усопшем, снова тлеет»[29]. Под натиском надежды он не мог более отрицать возможность благого будущего и уже ощущал, как слабеет на нем хватка прошлого. «Оно кончилось, – думал он время от времени, – наконец-то».

Глава 14

Труча Сай

2042–2046 годы по земному летоисчислению

София Мендес не ощущала нехватки общения в этой деревне. Население Труча Сай стабилизировалось примерно на трехсот пятидесяти душах, поблизости находились и другие поселки; в гости ходили часто и праздновали такие походы от души. Она делила обязанности и трапезы со многими руна и скоро привыкла проводить время за плетением циновок, ширм, зонтов, пакетов для варки на пару съедобных корней, корзинок для всякого рода фруктов из длинных, изогнутых, как сабли, листьев деревьев диусо. Она познала сезонный круг созревания, научилась находить и узнавать полезные растения, научилась избегать опасностей, а также умению находить дорогу в на первый взгляд непроходимых джунглях.

Она постепенно становилась знающей свой мир рунао – компетентным ботаником-практиком, полезным членом общества – и находила в этом определенное удовлетворение. Однако в начальные месяцы своего изгнания интеллектуальным компаньоном ее можно было назвать разве что библиотеку находившейся на орбите «Стеллы Марис».

Она не могла физически попасть на корабль, однако существенную часть дня проводила в радиоконтакте с библиотекой. Отредактировав и отполировав тексты, она передала в память библиотеки свои наблюдения о жизни руна и собственные соображения, предпочитая хранить их не только в своем компьютере. Занятие это позволило ей забыть о своем одиночестве: она как бы отправляла письма, а не делала записи в дневнике. Когда-нибудь мысли ее дойдут до Земли, и она могла видеть в себе отрезанного от родной планеты ученого, вносящего вклад в свою собственную культуру своими работами. Человека. Нормального человека.

А затем, когда Исааку было только пятнадцать месяцев, в один из дней она начала процедуру входа, и ответом ей стала полнейшая тишина.

Глядя на появившуюся на экране лаконичную надпись «адресат недоступен», она буквальным образом ощутила физический толчок, словно бы корабль сорвался с причального каната. С бортовыми системами могло произойти все что угодно… Орбита корабля могла потерять нужную высоту… «Стелла Марис» могла сгореть в атмосфере или рухнуть в здешний океан. Возможностей насчитывался миллион. И единственной не учтенной Софией являлась как раз действительно произошедшая ситуация: на Ракхат прибыла вторая экспедиция с Земли, отправленная под покровительством ООН. Примерно через двенадцать недель после посадки на планету посланцы Консорциума Контакт обнаружили Эмилио Сандоса. Полагая, что они имеют дело с единственным выжившим членом иезуитской миссии, они отправили «Стеллу Марис» в автоматизированное путешествие на Землю под управлением искусственного интеллекта, использовавшего разработанную самой Софией программу, унося Эмилио Сандоса домой навстречу позору.

Она обнаружила, что существует множество разновидностей одиночества. Существовало одиночество, вызванное тем, что ты понимаешь кого-то, но тебя не могут понять. Существовало одиночество оттого, что некого подразнить, не с кем поспорить, не с кем посоревноваться. Одиночество ночное отличалось от одиночества дневного, иногда овладевавшего ею посреди толпы рунао. Она сделалась истинным знатоком одиночества, причем самую худшую его разновидность она познала наутро, после того как ей приснился смеющийся Исаак.

Крошечный младенец ее, длинный и тощий, проспал без просыпу первые недели своего бытия, практически ничего не замечая, чем испугал свою мать. Она поняла, что сон позволяет ему сконцентрировать свои скудные ресурсы на выживании, и потому сопротивлялась желанию будить его, понимая, что оно отражает ее собственную нужду в поддержке.

Но даже в короткие моменты бодрствования он не мог долго смотреть на нее… После одного-двух мгновений личико ребенка начинало сереть под пергаментной кожей, и хотя по прошествии недель сосал он куда лучше, но часто срыгивал ее молоко. И как бы ни твердила она себе, что подобный результат вызван недостаточным развитием вследствие недоношенности его пищеварительной системы, ей было трудно заставить себя не воспринимать этот факт как сознательное отвержение.

В шесть месяцев Исаак был похож на птичку, отстраненную от всех, он всегда смотрел куда-то вдаль, изучая мистерию листьев, света и теней. В свой первый день рождения он держался с каким-то инопланетным достоинством: крошечный, тихий и неулыбчивый мальчик, глубоко посаженные эльфийские глаза его часто были обращены к калейдоскопу, который ребенок составлял из собственных пальцев, завороженный их различными сочетаниями. Она начала надеяться на то, что молчание его вызвано глухотой, ибо он не лепетал, не поворачивал голову к Софии, когда она называла его имя, и как будто не слышал детишек-руна, игравших вокруг, споривших, пререкавшихся, дразнившихся и заливавшихся веселым смехом. Но однажды он произнес слово «сипаж» — a потом все твердил твердил и твердил его, пока слово это, означающее «слушай», не стало бессмысленной мантрой для всех находившихся вокруг. А затем снова погрузился в молчание.

К своему второму дню рождения он как будто достиг состояния неприступной замкнутости: созревший прежде времени мастер Дзен, не имеющий потребностей, не имеющий желаний. Он сосал, когда София вкладывала свой сосок в его рот; позже ел, когда пищу клали ему на язык, пил, если давали воду. Он позволял брать себя на руки и держать, но никогда не протягивал ни к кому рук. Когда ребятишки-руна таскали его с собой, словно куклу, он неподвижно и невозмутимо ожидал, когда закончится это вмешательство в его размышления; когда его сажали на землю, он возвращался к своим медитациям, будто ничего не было.

Казалось, что внутри его невидимой цитадели обитает совершенство, отвлечь от которого внешний мир не способен ни соблазном, ни помышлением. Он сидел так часами, спокойный и уравновешенный, как йоги, по лицу его иногда пробегала улыбка, полная сокрушающей красоты, словно бы душа его втайне наслаждалась какой-то загадкой, священной мыслью.

Софии не нужно было спрашивать,