Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

После процедуры он вылез из-под полотнища такой, будто его обвесили ведром воды и прихлопнули подушкой. Лицо красное, волосы прилипли ко лбу, глаза блестят.

— Как? — холодно спросила Милана.

— Как после хорошей бани, — честно признался он. — Только ещё не бил никого.

— Подождём, — успокоила она. — Начнёте — уж точно не меня. Я ваш лечащий врач. На меня ругаться можно только в пределах приличия.

* * *

Простуды, как водится, не закончились на двух мальчишках и одном воеводе. Чем больше людей узнавали, что можно не умирать от «обычного кашля», тем больше приходили.

Милана превратила знахарскую избу в подобие амбулатории.

У дверей — лавка, на которой сидели «ожидающие приёма»: старуха с вечно больной поясницей, подросток с ссадиной, молодуха с глухим кашлем, дворовый парень, который просто пришёл посмотреть и был пойман за руку («если пришёл, значит, не занят. Если не занят — будет помогать»).

— Акулина, — распоряжалась Милана, — ты записываешь, кто за чем пришёл. Не для княжеской казны, не переживай. Для моей головы. Чтобы я не перепутала, кому мёд, а кому луковицу в известное место.

— В какое? — заинтересовалась Пелагея.

— В рот, Пелагея. Сначала всегда в рот, — отрезала она.

На стене появилась дощечка «от зимних хворей»:

«Липа. Малина. Мёд. Горячие ноги. Тёплая грудь. Воздух. Не бояться сквозняков — бояться грязи».

— Баарыня, — с сомнением протянула Авдотья, — а правда… окно открывать не вредно?

— Вредно душегубку устраивать, — мрачно сказала Милана. — Когда в избе хоть топор вешай. Люди и без хворей потом задыхаются. Я вам говорю: воздух — это не враг. Враг — грязь и глупость. Запишите себе где-нибудь, раз уж досок не хватает.

Домна шептала Пелагее:

— Видишь, видишь, твоя матушка… она как буря. У нас раньше никакого ветру в избе не было, а теперь — сама сквозняк.

* * *

Однажды в «амбулаторию» явилась бабка, крепкая, как старый корень, с воспалённым горлом и огненным характером.

— Баарыня! — пророкотала она. — Лечи! Я уже всё перепробовала: и спиртом полоскаю, и горячим пивом, и малиной. Батюшка говорит — это мне за грехи. А я не против искупить, но не так же, чтоб говорить не могла!

— А вам кому говорить-то надо? — прищурилась Милана.

— Как кому? — бабка возмутилась. — Деревне! Если я замолчу, кто новости-то будет носить⁈

— Срочный случай, — серьёзно сказала Милана. — Если слуховая система деревни отключится, вся наша профилактика к чёрту. Садитесь.

Она дала старухе полоскание солью и тёплой водой, отвар шалфея, велела помолчать хотя бы день.

— Я?.. Помолчать?.. — бабка явно сочла это хуже хлистов.

— Да, — кивнула Милана. — Лечебная тишина. Если выдержите сутки — плюс к здоровью. Если нет — я вас лично завяжу полотенцем.

— Ведьма, — уважительно пробурчала старуха. — Но лечит!

* * *

Среди всего этого хаоса, паров, отваров, соплей и смеха, Милана вдруг поймала себя на том, что… счастлива.

Абсурдно, дико, неправильно, но счастлива.

Никто не гонит её на третью ночную смену. Не орёт в спину, что «это ж вы нам неправильно лекарство вкололи». Не требует отчёты в трёх экземплярах. Вместо этого — очередь из живых, очень живых людей, которые смотрят на неё с надеждой и верой.

И каждый день — маленькая победа: кто-то не умер, кто-то перестал кашлять, кто-то впервые в жизни вымыл руки до локтей.

— Ты улыбаешься, — заметила как-то вечером Пелагея, когда они вместе вешали над печью новые связки мяты, душицы и шалфея.

— Мне показалось, — отшутилась Милана.

— Нет, — упрямо сказала девочка. — Ты такая… будто тебе хорошо. Ты раньше… когда была грозой… — она замялась, подбирая слова, — ты не такая была.

— Раньше я сама была больна, — тихо призналась Милана. — Злая, усталая. А сейчас… меня лечите вы. Мылом, смехом и тем, что верите в меня.

Пелагея обняла её за талию:

— Я Бога просила, чтобы ты мягче стала. Он, наверное, сначала не понял как, а потом… вот так сделал.

— Вот так, — хмыкнула Милана. — Через кастрюлю и нужник. У Бога чувство юмора на высоте.

* * *

К исходу седмицы осенние простуды стали… управляемыми. Люди уже знали, что, если горло болит — не надо сразу бежать к кладбищу за родственниками, можно сначала дойти до знахарской избы.

Именно в этот момент, когда всё вроде бы шло по её плану, судьба, как обычно, решила добавить остроты.

Первым это заметил Степан.

— Воевода, — сказал он однажды вечером, когда они с Добрыней сидели у ворот, — из города гонец.

— С чем? — коротко спросил воевода.

— С грамотой. От приказной избы, — Степан понизил голос. — Печать тяжелая. Похоже, сверху что-то пронюхали.

Добрыня взял свернутый в трубку пергамент, повертел в руках, ощутил вес воска.

— Кто привёз?

— Парень из приказных, — ответил Степан. — Молчит, как карп. Сказал только: «срочно воеводе в руки». А бабки уже шепчутся, что это из-за нашей ведьмы мыльной.

Добрыня нахмурился ещё сильнее.

«Из города… — подумал он. — Быстро зашевелились».

Он не стал раскрывать грамоту при Степане. Подождал, пока стемнеет окончательно, пока сядет в своей горнице, пока стража займёт места у ворот. Только тогда вскрыл печать.

Глаза пробежали по строчкам, написанным ровной, сухой рукой приказного дьяка.

«…дошли до нас речи, что в вашем уезде заведена баба, зовущая себя лекаркой, мыло варящая и людей в баню загоняющая, и мужиков, и баб. И что от дел её пошли новые обычаи, опасные для порядка и веры…»

Добрыня сжал зубы.

Дальше было хуже.

«…Повелевается тебе, воевода, разузнать, не есть ли в том ведовство или ересь, и не заводятся ли секты иные под видом чистоты. А ежели сыщется правда, ведомость немедля прислать…»

Он положил грамоту на стол, очень аккуратно. Потом ещё раз прочитал последнюю фразу.

«…а бабу ту, если найдётся за ней худое, связать, ко граду доставить для сыску».

За стеной кто-то кашлянул. Наверное, Семён. Где-то на дворе завизжала свинья. В дальнем углу зашуршала мышь. Мир вокруг остался тем же, но что-то в воздухе сдвинулось.

«Вот и приехали, — мрачно подумал он. — Мыло, баня,