Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

Мысленно он увидел Милану. Как она стоит у колодца, распахнув руки, ругается, смеётся, заставляет его дружинных мыть ладони, парит его самого над кастрюлей, отчитывает старосту примерно тем же тоном, что он — своих воинов.

— Баба… — тихо сказал он в пустоту. — Ты мне тут людей из ямы вытаскиваешь, а сверху тебя уже в другой яме видят.

Он поднялся, взял грамоту, сунул за пазуху.

Утром надо будет говорить. С ней. С батюшкой. Со старостой. Решать, как отвечать приказной избе.

Пока же он вышел во двор.

Ночь была свежей, звёзды — как крупная соль, рассыпанная по чёрному хлебу неба. У колодца кто-то стоял. Он невольно напрягся, сунул руку к ножу.

Но то была Милана.

Она набирала воду. Одна. Без свидетелей. Наклонилась, зачерпнула, посмотрела на отражение.

— Ну что, чудо санитарное, — услышал он её тихий шёпот, — дореволюцию устроила? А дальше что? Тебя же когда-нибудь за это по шапке хлопнут. Не в первый раз.

Он шагнул ближе.

— Не спишь, — констатировал.

— Я же дежурная, воевода, — усмехнулась она. — Фельдшер никогда не спит, он лишь иногда теряет сознание от усталости.

— От усталости, — сухо повторил он. — Не от страха?

— Страх — роскошь, — отмахнулась она. — Пока мне нужно думать, как не дать твоим людям умереть, бояться некогда.

Он посмотрел на неё долго и тяжело. Потом вдруг сказал:

— Из города грамота пришла.

— С чем? — быстро спросила она.

— С вопросом, — ответил он. — Не ведьма ли ты.

Она замерла. На секунду всего. Потом хмыкнула:

— Ну, по сравнению с теми, кто там сидит, я наверняка ведьма. Я хотя бы моюсь.

— Это уже повод, — мрачно заметил он. — Они боятся нового хуже морового поветрия.

— А я боюсь старого хуже дифтерии, — парировала она. — Ну что, воевода, будем считать, что у нас общий диагноз: «страх реформ».

Он не улыбнулся.

— Они велели… разузнать, — честно сказал он. — И, если… — он сжал кулак, — если найдётся «худое», тебя связать и отправить.

— Приказчики всегда были люди с богатой фантазией, — пожала плечами она. — А ты?

— А я, — сказал он медленно, — пока вижу, что от твоего мыла и бань люди живут. А от их бумаг — только портят глаза.

Милана дёрнула уголком губ:

— Значит, у нас с тобой временный союз. Ты — воюешь с соседями, я — с грязью. А вместе — будем отбиваться от бумажных врагов.

— Ты слишком легко к этому относишься, — нахмурился он. — Там, в городе, за меньшие вещи на костёр отправляли.

— Я слишком много трупов видела, — устало ответила она. — Меня трудно напугать обещанием ещё одного. Но, если честно… — она посмотрела ему прямо в глаза, — я не очень хочу, чтобы Пелагея снова осталась одна. Так что давай попробуем эту историю разрулить.

— Разрулить? — переспросил он.

— Ну… вывернуться, — перевела. — Ты мне — силу и имя. Я тебе — живых людей. Посмотрим, чья магия сильнее: моя с кастрюлей или их с печатью.

Он помолчал.

— Завтра, — сказал наконец, — я соберу старосту, батюшку, знахарок. Будем решать, что в ответ писать. А ты… — он чуть прищурился, — ты постарайся не устраивать новых революций. Хотя бы день.

— Один день без реформ? — притворно ужаснулась она. — Ладно. Попробую. Но ничего не обещаю.

Он хмыкнул. На этот раз — по-настоящему.

— Поспи, санитарный ураган, — буркнул он. — Завтра тебе предстоит сражаться уже не только с соплями.

Когда он ушёл, Милана ещё немного постояла у колодца. Вода в ведре отражала её лицо и звёзды. Лицо — усталое, не юное, местами помятое, но живое. Звёзды — далёкие, равнодушные.

— Ну что, Вселенная, — тихо сказала она. — Ты, конечно, молодец: отправить фельдшера в XVII век и дать ему в руки мыло. Но, может, ещё и немного удачи добавишь? Чтобы меня тут не сожгли, а то твоя шутка станет слишком мрачной.

Вода, разумеется, ничего не ответила. Зато из избы донеслось сонное сопение Пелагеи.

И этого было достаточно, чтобы Милана, вздохнув, пошла спать — зная, что утро принесёт новую войну. На этот раз — с теми, кто не любит перемен.

А простуды, мыло и колодец были только репетицией перед настоящим боем.

Глава 10

Глава 10

…в которой искры летят не от кузнеца, а между воеводой и фельдшером, деревня впервые видит ревность в доспехах, а Милана ставит диагноз «чувства — тихое воспаление, лечить наблюдением»

Утро пришло в деревню не тихо — оно пришло, как обычно, с шумом, криками, водой, курицами и ощущением, что кто-то опять что-то уронил.

В этот раз «кто-то» оказался самой Миланой.

Она пыталась достать с полки котёл — и достала.

С полки, с соседней полки, со стены и с половины трав, которые Акулина вчера так любовно развешивала.

— Мамка… — осторожно сказала Пелагея, выглядывая из-за сундука, — а почему котёл летит дважды?

— Потому что я нервничаю, — мрачно ответила Милана. — А когда я нервничаю — гравитация сдаётся.

Тут в дверь постучали.

Нет, не постучали. ПостУЧАЛИ. Будто кто-то был уверен, что иначе дверь сама от стыда откроется и впустит.

Милана вздохнула:

— Это либо Домна с паникующей новостью, либо Добрыня, который пришёл дышать над паром.

Дверь распахнулась.

Это был Добрыня.

Высоченный, в темной рубахе, волосы слегка влажные, будто умывался ледяной водой, в руке — пергамент. Тот самый, вчерашний. С печатью. Глаза серьёзные, но уже без той мрачной тяжести, что была ночью.

— Барыня, — сказал он спокойно.

— Воевода, — ответила она таким же спокойным тоном, но где-то внутри у неё проскочило: «ой».

Пелагея отступила за печь. Девочка была умной: когда взрослые делают лица «мы не ругаемся, мы просто разговариваем», это обычно означает: сейчас кто-то будет шуметь.

— Я хочу поговорить, — сказал он.

— Я тоже, — Милана сложила руки на груди. — Начинайте. Или я начну. Но предупреждаю: если вы пришли снова меня парить, у меня котёл в руках.

Он чуть улыбнулся — на долю мгновения.