Прикладная рунология - Дайре Грей

— Она слишком умна для секретаря. И постоянно оказывается не там и не в то время. Мне это не нравится. Я хотел бы докопаться до правды.

Конечно, хотел бы. Как и всегда не оставить ни одного секрета нераскрытым. Вот только отдает ли мальчик сам себе отчет в том, какие причины толкают его на подобное? Кристиан хорошо знал сына и уже замечал то, от чего сам Юстас будет бегать еще долго.

— Сын мой, ты понимаешь, что лезешь в дерьмо? Старое и засохшее, но когда ты разворошишь его, вонять будет как свежее.

Голубые глаза сверкнули сдержанной молнией. Упрям. И не отступит. Жаль…

— Разве ты не учил меня, что семью стоит защищать?

— Герхарду дела нет до увлечений девчонки. А про Эльзу Милисент ему рассказала. И ему плевать.

— Но ведь есть что-то еще, — не собирался сдаваться сын. — Ты знаешь, к какому роду она принадлежит. И там не все так просто.

— Я догадался…

И не порадовался, когда сделал пару запросов и узнал некоторые подробности, которые кто-то другой не связал бы между собой, но… Порой прошлое стучится в двери, а порой открывает их пинком ноги. И встречать его не хочется совершенно.

— Я все равно выведу ее на чистую воду. Пусть даже у меня нет допуска к некоторым архивам, фройляйн расскажет, что она задумала.

— Хорошо, — вздохнул Великий герцог, понимая, что некоторых свиданий избежать не удастся. — Но сделаем мы вот как…

…И раз уж не удастся, так хоть провести их стоит на своих условиях.

Глава 29

О женском…

Домик был маленьким и уютным. Два этажа, три спальни сверху, гостиная, кухня и столовая внизу. Несколько кладовых, современные уборные, крохотный садик на заднем дворе, заросший бурьяном. Здесь пахло кофе, корицей и восточными маслами. В гостиной на полу лежал толстый ковер и валялись подушки, на стенах висели в перемешку гравюры разных стилей и эпох, напротив окна — большой веер с изображением цветущей вишни, по углам таились колокольчики и бумажные фонарики. Экзотично, броско и совершенно непривычно. Как и сама хозяйка дома.

Ульрике вставала рано, но до обеда могла ходить в халате и восточных тапочках с загнутыми носами. Она читала газеты за столом и пила горький, крепкий кофе три раза в день. Работала у окна в гостиной. Мало говорила и иногда уезжала по делам.

Тогда Милисент оставалась в доме одна, не считая, конечно, служанки, отвечавшей за кухню и жившей где-то неподалеку. А еще слуги, который выглядел как настоящий головорез и обитал в небольшой пристройке. Он показывался на глаза вечером, обходил весь дом, проверяя окна и двери, закрывал замки, желал спокойной ночи и уходил к себе. Баронессу он вгонял в дрожь, однако хозяйка дома говорила с ним спокойно и вежливо, принимая, как равного.

Несколько раз за прошедшую неделю заезжал Хартман, рассказывая новости о происходящем в городе. Настоящие новости, а не те, что писали газеты. Там все еще раздували скандал вокруг Герхарда, намекали на ссору с императором, тщательно обходили стороной здоровье Великого герцога. Альберт же привез записку от бастарда императора и букет лилий, от которого почему-то захотелось плакать. Невольный посыльный же рассказал, что Кристиан идет на поправку, и скоро все закончится, но в выходные лучше не выходить из дома.

Ульрике к предупреждению отнеслась серьезно и в пятницу раздала слугам строгие рекомендации. Милисент оставалось лишь не досаждать и не путаться под ногами. Она забрала из гостиной несколько книг восточной поэзии, переведенной на имперский язык, и изучала их в отведенной ей спальне. К общению хозяйка дома не слишком стремилась, обозначив свою позицию в первый же день:

— Я спасла тебя, потому что покинь ты столицу, поиски отняли бы время и силы, а их сейчас есть, куда потратить. Здесь ты будешь в безопасности до тех пор, пока все не уляжется. Или пока Кристиан не решит иначе.

— Как ты догадалась, что я сбегу? — спросила тогда баронесса, не собираясь спорить.

— Я помню тебя в тюрьме. Покинув ее однажды, ты вряд ли загорелась желанием вернуться.

Тюрьма. Тогда, после памятного разговора с Кристианом, на утро Милисент впервые увидела его любовницу. Та сидела в кресле начальника тюрьмы со стопкой бумаг, которые сразу же сунула под нос проснувшейся пленнице, прибавив к ним перо. Стоило ознакомиться и подписать, как они покинули кабинет и направились куда-то по мрачным, темным коридорам.

Тогда на смерть перепуганная баронесса еще с трудом верила в избавление и за уверенной в себе рыжей женщиной едва ли не бежала. А перед самыми воротами замерла, ощущая, как сердце бьется в горле, а ноги отказываются шевелиться. Перед ними открыли калитку. Рыжая дама, даже не соизволившая представиться, вдруг обернулась и взглянула на нее:

— Хочешь остаться?

Окрик подействовал не хуже удара хлыстом, и Милисент рванула вперед, к свободе, едва не спотыкаясь. Там, за воротами, их ждал экипаж. И безопасность, в которую она поверила, лишь когда страшное место осталось за поворотом.

Да, Ульрике видела ее и запомнила чужой пережитый ужас. Сделать выводы несложно. А любовница Великого герцога не могла быть глупа. Оставалось только благодарить ее память и предусмотрительность, а еще случай, заставивший Хартмана задержаться в городе.

В выходные кухарка не пришла, а головорез покинул свою каморку. Он зарядил ружье и поставил его у входной двери, которую запер на засов. Окна закрыли плотными занавесками. Стало так тихо, что собственное сердце казалось чересчур громким. Им оставалось только ждать развязки, и один день Милисент еще выдержала, но на следующий тишина начала сводить с ума. И не только ее.

Они обедали бутербродами с холодной ветчиной и сыром, запивая их кофе, когда Ульрике предложила:

— Хочешь, выпить?

Баронесса сразу же кивнула. Она не знала, какие мысли бродили в голове хозяйки дома, но лицо ее было напряженным, а взгляд то и дело устремлялся к часам. Она не могла занять себя работой и от того страдала сильнее, а сама Милисент уже готова была лезть на стену.

Ульрике прошла в гостиную, достала из буфета бутылку с красной жидкостью и два бокала, плавным движением опустилась на ковер и указала на место рядом:

— Располагайся.

Милисент подчинилась. Почему бы и нет? Когда еще она сможет запросто поваляться на ковре, не думая ни о платье, ни о манерах, ни о…