По обе стороны чар - Сергей Николаевич Янин

– Спасибо, – сказал он просто. – Вот теперь и правда – можно. По-настоящему.

Он не улыбался, не шептал. Но от его слов в горле у Ани снова встал ком, и она поняла: сейчас расплачется.

Потом люди стали подходить один за другим.

Женщина с терпким запахом печёных яблок приложила ладонь к её щеке – как будто не могла поверить, что она настоящая. Дедушка с золотым зубом сказал: “Ты вернула мне песню про мою Таню. Я её двадцать лет назад пел… забыл, а теперь – вспомнил.”

Каждое слово было как ниточка, которая сшивает уверенность в себе обратно. Неторопливо, бережно, по шву.

Аня стояла и не знала, куда девать себя. Впервые за много лет она не чувствовала себя лишней. Ни с песней. Ни без неё.

Бабушка подошла не сразу. Как будто давала другим высказаться. И когда всё-таки обняла – в ней было столько тёплой силы. Аня почувствовала подушку, пахнущую крахмалом, свежеиспечённый хлеб, выставленный на солнце полежать.

И Аня вдруг поняла: дар – это не тяжесть, не ярлык и не позор. А дерево, которое выросло внутри. И теперь – распустилось.

У стены сидели старики. Те, что всегда молчали, кивая в нужные моменты.

Один, морщинистый, в жилетке, кивнул чуть шире обычного. И сказал, не поднимаясь:

– Вот как надо прощаться. Не как в бумажке. А чтобы сердце не зарыли вместе с покойником.

Люди начали расходиться. Зал, ещё недавно наполненный музыкой, стал обычным: со скрипучими полами, с занавесками, дышащими терпким летним воздухом, с лампочкой под потолком, изредка подмигивающей, что нужно бы заменить.

Но воздух… Воздух был другим. Лёгким. Мягким. Как бывает только после ливня.

***

Клуб давно опустел.

Аня сидела на крыльце, обняв колени. В ногах чуть заныла усталость, в груди – наоборот, мягко и светло. Как после того, как поделишься историей, которая долго волновала и колыхала сердце.

Солнце опускалось за деревья. Свет уже не обжигал и был похож на чашку чая с вишнёвым пирогом.

Скрипнула доска. Подошёл Алексей Гаврилович. Не садился сразу – просто стоял. Закурил.

– Ливень будет, – сказал он, наконец.

Снова помолчали. Ветер относил запах табака в деревню, подальше от Ани.

– Хорошо спела, – сказал он и после паузы добавил. – Гриша всегда говорил, что людям память нужна, а не голос. Ты вспомнила за них сегодня.

Она кивнула.

– Я боялась, – сказала она. – Не их. Себя… Что вдруг выйдет фальшиво. Не так… Не так, как делал дед.

– Всё, что настоящее, сначала страшное, – отозвался он. – Потом становится родным. Или делает тебя родным.

Он потоптался, бросил окурок в жестяную банку, присел рядом. Помолчали. Слышно было, как кто-то идёт по гравию за воротами клуба. Дерево за углом скрипело ветками.

– Поедешь обратно в город?

– Поеду, – ответила она.

– Вернёшься?

– Не знаю. Если… кому-то будет нужно спеть.

Он кивнул, как будто ждал именно такого ответа.

Аня попрощалась с Алексеем Гавриловичем и пошла к дому. Шла и вспоминала песню со светлой грустью в душе. И вдруг в душе шевельнулось что-то новое. Тихо. Она выудила звук, потянула за собой. Напев шёл сам – ленивый, покачивающийся, как лодка на воде. Ни о чём и обо всём.

О дедушке. О бабушке. О себе. О земле, которая знает голос каждого. Никто не слышал. И это было самое верное пение.

Аня уже знала, чем займётся, вернувшись в город. Её мелодия будет в лёгком ветерке, в сверчках, в густой деревенской ночи, в том, как дышит земля, когда прощание завершено.

Магия песни не исчезла. Она стала частью дыхания, частью деревни, частью голоса самой Ани.

Память – спета. Связь – сохранена.