По обе стороны чар - Сергей Николаевич Янин

Кто-то подхватил – робко, чуть фальшиво. Другой – почти шёпотом. Пели и отводили глаза, чтобы не признаться в слабости. Скрывая за нотами тяжесть утраты. Словно музыка могла сделать их маленькими, незаметными.

Аня стояла всё там же, в глубине зала. У неё дрожали пальцы. Как будто от холода. Хотя было жарко.

– Что-то конь мой… –

– Разгулялся, – подхватил кто-то сзади.

Голоса сливались, но не складывались в хор. Они были отдельными островками, и каждый пел не в зал, а в себя. Женщины – трясущимися губами, мужчины – с потухшим взглядом. Даже у детей, сидящих у стен, в глазах было что-то слишком взрослое.

Ком в горле был не только у них. Он стоял у всех – невидимый, общий. Как дым, который не уходит даже при открытой двери.

Алексей Гаврилович продолжал играть. Иногда закрывал глаза – не потому, что знал мелодию наизусть, а потому что так легче было. Он чувствовал: петь надо не для того, чтобы услышали, а чтобы выдержать.

Занавес за сценой дрожал от сквозняка. Кто-то вытер глаза платком. Кто-то перекрестился.

Аня знала: скоро попросят её. Или даже не попросят – просто посмотрят. И в этом взгляде будет больше просьбы, чем в словах.

Но пока – она слушала. И было такое чувство, что мир сам затаился в ожидании.

***

Музыка стихла. Последняя нота баяна растаяла в сводчатом потолке клуба. И наступила тишина. Не глухая, но ожидающая.

Алексей Гаврилович выдохнул, медленно встал. Сцена стала казаться выше, чем была. Как будто между полом и потолком натянулось что-то невидимое – напряжение горячего воздуха.

Бабушка встала из-за стола не сразу, словно долго уговаривала себя. Подошла к сцене, обернулась – глаза покрасневшие, лицо строгое, но мягкое, как выстиранная скатерть.

Она посмотрела на Аню. Не через весь зал – прямо в душу.

– Анечка, – сказала тихо, сухо. – Никто, кроме тебя, не сможет спеть, как нужно. Спой для него…

В этот момент у Ани защемило в груди. Словно в ней зазвенела струна, которую никто не трогал – но она сама не выдержала.

Сцена расплылась. Люди исчезли. Осталась бабушка. Остался голос. И память.

Лето. Пруд. Вечер. Дед сидит на берегу и чистит картошку в железной миске. Вокруг комары, в руках у Ани – прутик с ниткой. Они “ловят рыбу”, но никто не ловится.

– Деда, а если бы я стала рекой, ты бы меня узнал?

– А как же. У воды, как у песни, голос свой.

– А если бы я забыла, как пою?

– Не беда. Голос сам вспомнит. Песня – она не про память. Она про душу.

И следом за этим ещё одно воспоминание – как дед пел на поминках Васьки Смирнова, первого парня из их села, погибшего в Афганской войне. Того самого Васьки, что столкнул её в детстве в воду. Она и забыла…

Аня шла к сцене, точно вброд. Сердце билось в горле, ноги – ватные, язык – чужой.

Зал замер. Кто-то поднял брови. Кто-то выпрямился. Но никто не мешал. Все смотрели.

Она вышла вперёд. Встала у баяна. Вдохнула. Первые звуки были шепотом. Неуверенные. Как будто проверяли воздух – можно ли тут петь. Можно ли дышать.

И вдруг – что-то стало укладываться само. Не голос – пространство. Воздух под её дыханием стал тёплым, звонким. В зале исчезли стены. Каждому стало казаться, что он не в клубе, а в каком-то личном месте – знакомом, родном, сокровенном.

Кто-то слышал в песне дорогу – пыльную, длинную, уходящую вдаль, где отец когда-то махал рукой с трактора. Кто-то – старый дом, из которого давно уехал, но который снится каждое лето, с яблоней и ступеньками, скрипящими под босыми ногами. Кто-то слышал прощание с другом, которого не успел обнять. А кто-то – благодарность, которую так и не успел сказать.

Песня не имела слов, но каждый слышал – свои.

Кто-то слышал: “Ты меня не жди, я в лугах как ветер…”

А кто-то: “Вернусь ли к тебе, мама, сквозь бурю и мрак…”

А кто-то просто слышал тишину, в которой наконец стало возможно плакать.

Аня пела не от себя – через себя. Как будто открылась дверца. Как будто вода пробилась через гранитные камни. Голос шёл мягко, ровно, с той самой интонацией, что дед называл “между печкой и колодезной водицей”. Она не думала “как”, она стала песней.

Когда последняя нота улетела из клуба в летний воздух, зал остался без дыхания. На миг – вообще без звука. И только тогда пришли слёзы.

Тишина после песни была не пустой – насыщенной, как небо перед грозой. Казалось, зал дышал иначе. Не громко, но глубоко, всем телом. Как человек, который долго держал слёзы, а теперь… отпустил.

Кто-то плакал – тихо, беззвучно. У кого-то дрожали плечи. Седая женщина в правом ряду сжимала ладонь соседки так крепко, что та не могла пошевелиться – и не хотела.

Мужчина с лицом, будто выточенным в дереве, вдруг вытер рукавом глаза. Беспокойный ребёнок прижался к матери. Кто-то смотрел в пол, кто-то – в портрет деда, будто видя его по-новому. И не было ни одного человека, у которого песня прошла бы мимо. Она проложила дорожки – невидимые, как тропинки сквозь траву. По ним, шаг за шагом, память вернулась к каждому. И с ней – тепло.

Аня стояла в центре сцены. Ей не хлопали, не окликали. Но каждый взгляд был как прикосновение. Она дышала неровно, как после бега. Но в груди больше не давило.

И в этой тишине… она вдруг почувствовала. Он – здесь. Незримо. Не мистически. А по-настоящему. Как будто стоит за её спиной, как в детстве, когда она не могла заплести косу, и он, смеясь, брал её волосы и говорил: “Ну, сейчас сделаем тебе свадебный венок!”

Она не обернулась. Не было нужды. Она знала: он здесь, потому что песня дошла. Потому что в ней – было всё, что она не успела сказать при жизни. Но он остался в ней: в голосе, в руках, в памяти.

И от этой лёгкости – она улыбнулась. Не губами. Внутри.

Женщина в синем платке медленно поднялась со стула. К ней присоединилась вторая. Потом – мужчина в олимпийке, с расстёгнутой молнией. Он качал руками, будто забыл, куда их деть.

Сначала они смотрели. Долго. Глубоко. С тем выражением, которое бывает у людей, когда они узнают кого-то, кого не ожидали узнать в ребёнке.

Первый