По обе стороны чар - Сергей Николаевич Янин

Она посмела выйти из озера только когда мальчишки убежали. Шла по тропинке, босая, промокшая, дрожащая, что тонкая берёзка на ветру и вдруг запела… И была то не песня, не слова, а стон. Чистый звук.

Тогда впервые всё вокруг замерло. Шум стих. Даже дым из печных труб потянулся в другую сторону, будто пытался обнять её, утешить, согреть.

С того вечера всё изменилось. Пела она лишь наедине с собой. Бабушке сказала, что “переросла”, а сама, когда дом пустел, брала гусли или баян, играла и тихонько, опасливо подпевала. Селяне, конечно, узнали со временем – ничего от них не скроешь.

Чайник заголосил. Она разжала ладонь и увидела скомканный лист мяты.

В голове будто зазвучал голос деда – тёплый, живой:

– Слово можно мимо сказать, а песню – не выйдет.

С улицы донёсся голос тёти Вали, соседки:

– Мария Ивановна! Мы чуток попозже зайдём, с пирогами. Царствие небесное, Григорию, ох… ох…

Бабушка не ответила. Дверь, ведущая в её комнату, осталась прикрытой. Аня поставила чашки на поднос – рука дрожала чуть-чуть.

Лето стояло густое, щедрое, как липовый мёд. Только это утро было без вкуса.

***

Сельский клуб стоял на пригорке, немного боком к солнцу, будто сам выбирал, с кем разговаривать – с деревней или с небом. Летом он выглядел неуклюже: выгоревшие доски, облупившаяся краска, занавески в окнах ещё советские, с геометрическим узором и выцветшими маками. Крыльцо тоже не видело ремонта с брежневских времён, так что все перешагивали первую сломанную ступеньку.

Внутри пахло пылью и деревянными полами. Воздух стоял густой, натопленный не то горячим солнцем, не то воспоминаниями: тут и танцы были, и собрания, и концерты самодеятельности, где дед Григорий всегда пел последним – на десерт.

Теперь этот зал готовили к прощанию.

Директор клуба, Алексей Гаврилович, неравномерно лысеющий мужчина под шестьдесят, командовал со сцены голосом, как смола – вязким, неторопливым:

– Скатерть поправь. Не, вот этот угол заверни. А портрет – чуть выше. Чтоб не в тени, а в свете на людей смотрел.

Он разговаривал не громко, но так, что спорить не хотелось. Женщины, приглашённые помогать, молча кивали, исполняли. А одна из них – круглая, как чайник, – вдруг вытерла глаза подолом фартука.

– Ты-то чего, Лид? – мягко спросил Алексей Гаврилович, подойдя.

– Да песню ту вспомнила… как он у моего Ваньки на свадьбе пел, “Зори, зори, вольные птицы”. Я ведь с неё тогда и разревелась. Не с Ваньки даже…

– Вот и я думаю, – сказал он. – Может, напеть её? В записи-то нет. Да и не то.

Аня стояла чуть в стороне, возле стены. Её никто не трогал, но взгляд директора то и дело скользил к ней, будто невзначай.

Он подошёл ближе, отряхивая руки.

– Ну что, Ань, – сказал он мягко. – Споёшь нам чего?

Аня покраснела. Слова застряли где-то в горле.

– Не смогу. Голос дрожит.

Он посмотрел на неё внимательно, но не настаивал.

– Не бойся. Это ж не сцена, это мы. Свои. Тут не поют – тут говорят сердцем. А у тебя, говорят, сердце громкое. Дед хвалил.

Она молчала. Не хотелось оправдываться. Хотелось сесть в угол и раствориться в запахе досок и затертой пыли.

Алексей Гаврилович вернулся к баяну – тот стоял на стуле, обёрнутый в чёрную ткань, словно тоже молчал в знак траура.

– Ладно. Я сам сыграю. Три-четыре песенки, между речами. Без напора, – сказал он и вздохнул. – Только ты, если вдруг решишь – дай знак. Песню от внучки Григория здесь все примут.

Он обтёр руки о штанины, ещё раз всё осмотрел и ушёл, оставив после себя запах одеколона.

Женщины разошлись по углам, кто с венками, кто с лампами. В зале стало тише. Только в углу тикали старые настенные часы, да приглушённый гул вентилятора гонял душный воздух.

Аня подошла ближе к сцене. Портрет деда уже стоял на столике – чёрно-белый, с мягкой улыбкой. Усы, густые брови, взгляд чуть в сторону, как будто он на кого-то смотрит.

Она глядела – и внутри опять накатывала та самая песня. Не громко, а как будто кто-то вспоминает слова у себя в голове. Мелодия медленно, осторожно расплеталась из тишины.

Она отвернулась.

Из-за ширмы, где хранились реквизит и старые стулья, раздались голоса. Сначала глухо, потом громче – как волна, набегающая на берег.

– Да не тебе, Валентина, первой слово давать! Ты всего лишь племянница! А Люба ближе всех по родне была – сестра!

– Племянница! – подтвердила Валентина. – Зато я с ним в одном доме жила. За домом ухаживала, Григория кормила, мыться помогала. Пока Люба в городе пропадала!

– И что теперь, ты на похоронах будешь список заслуг читать?

Голоса наслаивались. Вышел кто-то из мужчин, махая рукой:

– Да что вы, люди добрыя! На поминки готовитесь, аль на ярмарке торговаться?

Женский гомон тут же утопил рассудительного мужика в омуте эмоций. Тут и Алексей Гаврилович подоспел. Встал между женщинами, поднял ладони:

– Тихо, тихо… Девоньки, родные. Не кричите. Не базар тут, а прощание. Все скажут. Только по порядку, а не по крику.

– Аня пусть первой говорит, – неожиданно сказал кто-то из угла. – Она внучка. Он её любил как никого.

Аня вздрогнула. Слова ударили, как ветер в открытое окно. Сердце заколотилось в грудине. Все повернулись. Кто-то с сочувствием, кто-то с ожиданием, кто-то – просто из интереса.

Она сделала шаг назад, как будто физически отодвигая эту мысль и их взгляды.

– Она… ещё не готова, – негромко сказала баба Маша, входя в зал. Голос у неё был усталый, но твёрдый. – Не надо на неё давить.

Наступила тишина. Та самая, неприятная, когда никто не знает, куда смотреть. И в ней раздался внезапный раскатистый бой. Одиннадцать долгих ударов. Женщины в раз перекрестились и потупили взгляды в дощатый пол.

– Всё по порядку, – повторил директор, медленно. – Сначала – подготовка. Затем – свечи. Потом – слова. Каждый выскажется. А музыка… когда наступит время.

Проходя мимо, он ей улыбнулся.

Аня осталась на месте, слушая, как бабушка тихо спорит с кем-то насчёт венков, как кто-то с шумом отодвинул стул, как командует Алексей Гаврилович, потому что занавес повесили криво…

Мир снова зашевелился, занялся своими важными делами. А у неё внутри всё ещё звучала та самая мелодия – уже не обрывком, а почти целиком.

***

Дом стоял в тишине. После клубной суеты тишина казалась непривычной, как будто кто-то выключил звук у жизни. Только часы на стене – тик, тик, – и где-то в палисаднике прохаживался сквозняк, покачивая рассаду в ящиках, да