В памят(и/ь) фидейи. Книга первая - Лилия Талипова

Я пыталась понять собственное облегчение, чувствовала себя плохой дочерью, раз мне стало лучше, когда мамин гроб погрузили в могилу. Я стояла там еще пару часов, разговаривала с ней, рассказывала о фидэ, Томасе, Асли, плакала, изливала душу. Ведь так положено вести себя, приходя на кладбище? Рассказывать о том, что человек не увидел. Рассказывать те вещи, которые при жизни человеку никогда бы не сказал.

– Пойдем уже, – голос папы прошуршал тихо, совсем убито.

– Еще минуту, – просила я, смахивая слезы.

– Элисон, ты не найдешь здесь ее. Идем домой? – он положил руку на мое плечо и слегка сдавил.

Я кивнула и поднялась, отряхивая грязь с черных брюк, но снова застыла, глядя на камень, заменяющий человека, притворяющийся светлой ее памятью, а на деле являющий собой очередное напоминание, что она не где-либо еще, а в сырой, холодной земле.

Папа развернул меня к себе, я не сопротивлялась, и крепко обнял.

– Прости, – шепнула я ему в ухо.

В тот же миг задрожала, содрогаясь в очередном приступе плача.

– Нет, – ответил он. – В этом нет твоей вины.

– Я могла быть рядом…

– Элисон, – папа отстранился и очень серьезно посмотрел мне в глаза. – Меньше всего на свете мама хотела, чтобы ты всю жизнь провела с нами, не заботясь о себе. Накануне вечером мы разговаривали с ней, смеялись. Она сказала, что счастлива вырастить такую дочь. И лучшей судьбы тебе нельзя и желать, – он провел большим пальцем по моей щеке, осушая кожу. Я молчала. – Знаешь, когда не стало Уильяма с Марчей Паддок, его дочь Клеменс сказала: «спасибо, что выбрал себя». – Меня окатило ледяной водой одно лишь упоминание двух этих имен. – Поэтому, Элисон, спасибо, что выбрала себя.

Папа тепло улыбнулся, но я видела не его. Я видела Клеменс. Она смотрела на меня с жутким оскалом и обезумевшим взглядом. Голова закружилась, откуда-то сквозь дурман слышала, что папа что-то говорил, справлялся о моем самочувствии, но я так и не смогла сосредоточить взгляд и слух. Папа повел меня домой, оставшееся помню лишь урывками. Последним отлично отпечаталась прохлада мягкой подушки под щекой.

Я проснулась, тяжело дыша, обливаясь холодным потом. Не кричала. Вопль застрял где-то в горле, тормошил нервными импульсами, гоняя адреналин по капиллярам. Подскочив, стала метаться по комнате. Мне что-то было нужно, но никак не могла вспомнить, что именно. Вместо этого вспомнила то, что сын Идины забыл принести с рынка соль, а она уже отдала за нее несколько золотых.

Тишину нарушало чье-то сопение. Я обернулась туда, но фигура никак не фокусировалась. На столе, стоявшем у стены с окном напротив кровати, кто-то развалился. Кто-то в черных брюках и черной рубашке, расстегнутой с верхних пуговиц. Под ней на оголенной коже поблескивали несколько золотых цепочек, кажется, они крепились к чокеру. Но я ошиблась: человек не спал. Он курил. Курил прямо в моей спальне. Я не сразу уловила едкий запах табачного дыма, но должна признать, он был настолько раздражающий, что отлично помог проснуться.

– Эдмунд? – позвала я, едва догадавшись, кто еще мог проявить такую бестактность.

– А-а, моя La Belle au bois dormant, – поприветствовал он меня, на что я закатила глаза.

– Где папа?

– Готовит обед, – задержав дым внутри, Эдди звучал удушливо.

– Почему ты здесь? – Я почесала лоб и запустила пятерню в волосы, чтобы убрать их от лица.

– Не за что, моя прелестная сестренка, я всегда рад последить за твоим состоянием. Совсем не утруждаюсь, – Эдмунд закатил глаза и перевалился через окно, внимательно разглядывая что-то снаружи.

– Извини… Спасибо. В последнее время я часто так… Ни такта, ни манер, ни здоровой психики.

Эдмунд усмехнулся и сделал настолько глубокую затяжку, что пепел припорошил его брюки. Он лениво стряхнул его на пол, оставив размазанные серые следы на черной ткани и неровную горку на полу. На мой недовольный вид ответил видом слишком довольным. Будто преподнес мне подарок.

– Ты как? – спросил он, затушив бычок об стену с обратной стороны дома, просунув руку через окно.

– Нормально, – я пожала плечами.

То не было правдой. Но неправдой не было тоже. Примерно никак. «Никак» – самое подходящее слово. Внутри ни света, ни тьмы, ни счастья, ни горя. Просто никак.

– Тебе бы умыться. Выглядишь паршиво, – он склонил голову набок, вперив в меня взор болезненно голубых глаз. Вообще-то, цвет его радужки менялся в зависимости от освещения и места, иногда мне казалось, что даже от настроения.

– Спасибо, Эдмунд. Чувствую себя так же.

– Ты же сказала нормально, – довольный своей бестактностью, он слабо рассмеялся.

– Я думала, ты о маме.

– Но я о тебе, – Эдмунд слишком резко посерьезнел.

– В смысле, думала, ты спрашиваешь, как я в связи с утратой.

– За идиота меня держишь? – выгнул бровь.

– Тело болит. Спать хочется. – Я повалилась обратно на подушку, уставившись в потолок.

Когда-то этот потолок… Все бессмысленная лирика.

Естественно, вид потолка навевал воспоминания, особенно его образ в ночи. В темноте он терялся в вышине, казалось, что стены просто уходят в нескончаемую черную дымку. Подростка, влюбленного в саму ночь и в атмосферу повсеместной тени и горящих фонарей, иногда это пугало, позже вдохновляло, часто успокаивало. Бывало, на потолке появлялась полоса света – это мама заглядывала в комнату, проверить как я, сплю ли. Сейчас понимаю, что она просто хотела снова взглянуть на меня. В иные разы, самые счастливые, родители уезжали на ужин, потом гуляли до поздней ночи. Я оставалась дома одна, делала все, что заблагорассудится: дольше обычного принимала ванну и смотрела по телевизору фильмы, которые стеснялась смотреть при родителях. Потом гасила свет во всем доме, и тогда он погружался в холодное отсутствие чего-то важного. Самого его сердца. В тоску по тем, кто придает ему смысл и уют. Накрывшись одеялом, я пыталась уснуть, но распахивала глаза всякий раз, когда за окном слышала звук проезжающего мимо автомобиля.

Только блики фар на потолке говорили о том, что родители дома. Тогда он снова становился теплым, а я могла спокойно уснуть.

– Нужна горячая ванная. Правда, что в Лондоне у тебя нет ванной? – Эдмунд снова скучающе разлегся на столе.

– Ага. И вещи стираю только по праздникам, – закатила глаза.

– Не смешно.

– Согласна. Это грустно. – Я почесала затылок и неожиданно вспомнила. – Как Ирландия?

– Скажем так, есть что обсудить, – загадочно бросил Эдмунд, глядя куда угодно, но не на меня.

– Расскажешь?

– Всенепременно. Но чуть позже, – он немного погрустнел, а