Замечательный предел - Макс Фрай

думает Имре, не просыпаясь, но почему-то продолжает играть. Он не то чтобы разучился, просто в этих снах какая-то другая среда, другое сопротивление воздуха, атмосферное давление, влажность и какие там ещё бывают важные факторы. И незнакомая, чья-то чужая труба. Или это его труба так во сне изменяется? Вместе с давлением, воздухом и всем остальным? Имре не знает, но иногда ему кажется, что это его трубе снятся страшные сны, а он в них участвует за компанию, потому что инструмент оживает, только когда его держит в руках музыкант.

Иногда Имре снится, что он стоит посреди улицы и играет на трубе. Совершенно ужасно играет, но откуда-то знает, что так и надо. В этом сне плохо играть – и есть хорошо. Почему хорошо, Имре не понимает. Понимать он привык наяву, а это всё-таки сон. То ли его плохая игра что-то немыслимое доказывает, то ли исподволь разрушает какое-то тайное зло. То ли Имре своими фальшивыми нотами кого-то сейчас побеждает, то ли проигрывает, зато отвлекает внимание от чего-то другого, важного, которое проиграть ни в коем случае не должно. Короче, Имре даже себе объяснить не может; впрочем, и не пытается, всё-таки это сон. Он просто стоит на улице и играет. Настолько скверно играет, что сам не всегда узнаёт мелодию. Но чаще всё-таки узнаёт.

Иногда Имре снится, что он стоит посреди улицы и играет на трубе. Очень плохо играет, позорище, но прохожие всё равно ему рады. Улыбаются, завидев издалека, останавливаются, кидают монеты в пустой футляр, или проходят мимо, приплясывая, особенно когда Имре снится, что он играет «Ламбаду», или какой-нибудь вальс. Ничего удивительного, что прохожим он нравится, уличный музыкант – всегда подарок судьбы, добрый знак. Его часто спрашивают: «Вы из Украины?» Имре кивает, так проще, чем вспоминать и рассказывать, как почти двадцать лет назад приехал из Сегеда на работу в Виленскую филармонию. Имре спит и не знает, откуда он взялся, кто он вообще такой.

* * *

• Что мы знаем о музыке?

Что музыка – вид искусства, в котором определённым образом организованные звуки используются для создания некоторого сочетания формы, гармонии, мелодии, ритма или иного выразительного содержания, – это нам сообщает словарь.

• Что мы знаем о музыке?

Что с точки зрения физики это распространяющиеся в воздухе продольные упругие волны, порождаемые колебаниями струн, столбов воздуха в трубках, голосов и ударов по звучащим телам.

• Что мы знаем о музыке?

Что в рамках теории (практики!) волновой природы материи, мы – тоже музыка. То есть с точки зрения непостижимого Господа (космоса), в горе и в радости, корчась от боли, окрыляясь надеждой, упиваясь ослепляющей ненавистью, убивая, спасая, утешая, бунтуя и подчиняясь, мы просто звучим. Мы поём.

Гданьск, март 2022

Лех выходит из дома только после заката; то есть, зимой можно выйти довольно рано, зато летом – лишь за пару часов до полуночи, хочешь не хочешь, сиди и жди. Не то чтобы Лех по какой-то причине не мог выйти днём, всё он прекрасно может. И солнечный свет ему нравится, Лех, если что, не вампир. Просто они с Гданьском договорились, что Лех будет появляться на улицах ночью, во тьме. Городу это важно, а Леху несложно. Ночью так ночью. Не спорить же из-за такой ерунды.

Гданьск – странный город. С причудами. Ну, на его месте кто угодно бы спятил, начиная с меня, – думает Лех, пока сидит на залитом солнцем южном балконе, кутаясь в одеяло, всё-таки ещё середина марта, весна толком даже не началась. У Леха целых четыре балкона на четыре стороны света, потому что квартира огромная, занимает весь четвёртый этаж большого доходного дома. А что дом существует только в проекте, на самом деле его не построили, так это дело такое. Грех придираться. С каждым может случиться. Возможно даже я сам, – иногда говорит себе Лех, – существую только в проекте. Родился, к примеру, персонажем романа, который автор давным-давно передумал писать. Но, может, однажды опять передумает и возьмётся? Это вообще интересно! Так бывает, чтобы автору навязал свою волю желающий осуществиться персонаж?

Лех не то чтобы всерьёз воображает себя персонажем ненаписанного романа. Просто допускает такую возможность. Как и любые другие. Всё, что приходит в голову, Лех считает вполне возможным. Что не приходит – тем более. Велика вероятность, что до наиболее возможных возможностей ты своей человечьей башкой не додумаешься никогда. Вот, например, – говорит себе Лех, – я ни за что не смог бы додуматься, что однажды стану призраком города Гданьска. При жизни, не умирая, просто заключив договор.

На самом деле так не бывает. Нигде, кроме Гданьска. Гданьск – особенный. Мёртвый город-иллюзия, рукотворная сказка, мечта. Люди разрушили Данциг, а после отстроили заново – идеальный, нарядный как декорация, легендарный сказочный Гданьск. Нормально, кстати, отстроили, красиво у них получилось. Просто среди строителей не нашлось никого, кто бы смог его воскресить. Люди вообще о подобных вещах не заботятся. Город, с их точки зрения, не может быть живым или мёртвым, город – это просто улицы, коммуникации, предприятия и жилые дома. Нет смысла сердиться на этих строителей. Не понимать – не вина, а беда.

Теперь город Гданьск – неприкаянный призрак, который всё ещё помнит, каково это – быть живым. И страстно желает воскреснуть, но не знает, как подступиться к такой задаче. С чего вообще начинать? Гданьску, конечно, проще, чем было бы мёртвому человеку, – он всё-таки город. У города больше возможностей. И время работает не против, а на него. И люди могут быть его инструментами. Понятное дело, не все. Настолько не все, что когда Гданьск встретил Леха, вцепился в него всем городом сразу: останься, ты нужен! Ты нужен мне позарез! Ты будешь моими глазами, ушами и сердцем. С тобой я снова почувствую, каково это – жить.

Леху тогда было почти всё равно. Он вышел из поезда на вокзале ночью, в три часа восемнадцать минут, это запомнил точно, потому что на перроне были часы. Весной, это тоже сразу стало понятно, потому что в городе всё цвело. С годом сложнее, Лех сейчас помнит целых четыре даты: тысяча девятьсот семьдесят пятый, девяносто четвёртый, две тысячи пятнадцатый и почему-то (это уж точно не может быть правдой, откуда бы тогда взяться поезду и вокзалу) тысяча четыреста шестьдесят восьмой год[30]. Тысяча девятьсот девяносто четвёртый больше прочих похож на правду, Леху кажется, что он здесь довольно давно,