День Правды - Александр Витальевич Сосновский

боялся, что его остановят, или что внезапно пропадет это странное желание говорить правду, охватившее его, как и многих других в этот день.

«Мы целенаправленно сдерживали экономический рост России, превращая ее в сырьевой придаток развитых экономик. Высокие ставки делали кредиты недоступными для малого и среднего бизнеса, душили инновации, блокировали развитие обрабатывающей промышленности. При этом публично мы объясняли эти решения борьбой с инфляцией и макроэкономической стабильностью».

На экране появились документы – банковские выписки, контракты, электронные письма, подтверждающие его слова. Технический директор телеканала позже клялся, что эти материалы не были частью запланированного эфира – они словно сами возникли в системе вещания.

«Ключевые решения по денежно-кредитной политике России за последние годы согласовывались с представителями иностранных финансовых структур, – признался глава ЦБ. Мы регулярно проводили закрытые консультации перед каждым значимым заседанием Совета директоров Банка России».

Он назвал имена, даты, суммы – с точностью профессионального финансиста, привыкшего к цифрам и деталям. Говорил о секретных встречах в Давосе и Базеле, о зашифрованных каналах связи, о тайных счетах и негласных договоренностях.

«Международные рейтинговые агентства также были частью этой системы, – добавил он. Понижение суверенных рейтингов России происходило не на основе объективного анализа, а по политическому заказу. Мы знали об этом и не противодействовали, хотя имели такие возможности».

Ближе к концу своего выступления его голос стал тише, в нем появились нотки раскаяния: «Я понимаю, что мои действия можно квалифицировать как государственную измену. Я готов понести любое наказание и полностью сотрудничать со следствием. Все документы, подтверждающие мои слова, уже переданы в соответствующие органы».

Последние его слова прозвучали почти как мольба: «Прошу прощения у российского народа, чьи интересы я предал. Я не ищу оправданий своим поступкам. Единственное, что я могу сделать сейчас – это сказать правду и надеяться, что мой пример поможет очистить финансовую систему России от подобных мне».

Когда трансляция прервалась, в студии и за ее пределами воцарилась оглушительная тишина. А затем разразился информационный шторм. Экономисты, политики, общественные деятели – все обсуждали это признание, его последствия для экономики страны и мировой финансовой системы.

К вечеру появилась информация, что руководитель Центробанка добровольно явился в Следственный комитет и написал заявление о сложении полномочий. Международные финансовые рынки лихорадило – индексы падали, курсы валют скакали, инвесторы в панике избавлялись от активов.

А в это время в кабинетах Кремля уже собирался экстренный Совет безопасности, чтобы обсудить немедленные меры по стабилизации финансовой системы и защите экономического суверенитета страны. На повестке дня стоял вопрос о полной реорганизации Центрального банка и пересмотре всей финансовой политики государства.

День правды продолжался, и никто не знал, какие еще разоблачения принесут ближайшие часы.

Фасад благополучия трескался на глазах. Москва словно смотрелась в кривое зеркало и впервые за долгое время видела своё настоящее лицо – без макияжа, без фильтров, без ретуши. И это лицо было одновременно уродливым и прекрасным, отталкивающим и притягательным – настоящим лицом живого города с его противоречиями, пороками и скрытой красотой.

На улицах царила атмосфера странного праздника. Люди собирались группами, обсуждали последние разоблачения, делились собственными откровениями. Многие плакали – от облегчения, от стыда, от внезапного осознания. Другие смеялись – нервным, очищающим смехом, словно сбрасывая с плеч невидимое бремя. Третьи просто молчали, оглушенные потоком правды, который обрушился на них.

К Варьете, где должно было состояться последнее представление Воланда, стекались толпы людей. Никто не помнил, откуда у него билет – они словно сами собой оказывались в карманах и сумочках. Но каждый чувствовал, что должен быть там, должен стать свидетелем финального акта этой мистерии.

Здание театра, которое еще утром казалось обычным старинным особняком, к вечеру преобразилось. Оно словно выросло, стало монументальнее, величественнее. Его фасад, освещенный странным пурпурным светом, казался живым – камень дышал, окна мерцали, колонны слегка покачивались, словно в такт какой-то неслышимой музыке. Над входом появилась огромная светящаяся вывеска: "ВЕЛИКОЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ. ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ МАЭСТРО ВОЛАНДА".

Бескудников тоже направлялся туда, когда его окликнули. Обернувшись, он увидел бегущего к нему Штейна, запыхавшегося и взволнованного. Его глаза горели лихорадочным блеском, словно у человека, который только что сделал величайшее открытие в своей жизни.

– Наконец-то! – воскликнул Штейн, хватая его за рукав. – Я уже час тебя ищу. Ты должен это увидеть!

Он говорил быстро, задыхаясь от бега и волнения. Его рука, сжимающая рукав Бескудникова, слегка дрожала.

Он протянул Бескудникову планшет. На экране была открыта лента новостей, и первой шла сенсационная заметка: «ПРЕЗИДЕНТ РОССИИ НАЗНАЧИЛ ЭКСТРЕННОЕ ОБРАЩЕНИЕ К НАЦИИ. ТЕМА НЕИЗВЕСТНА».

Заголовок был набран крупным шрифтом и выделен красным цветом, что в журналистской практике обычно означало срочность и чрезвычайную важность информации. Под ним было короткое сообщение пресс-службы Кремля о том, что обращение состоится сегодня вечером в прямом эфире всех федеральных каналов.

– Это будет в восемь вечера, – пояснил Штейн. – Прямо во время представления в Варьете. Как думаешь, что это значит?

В его голосе слышалось не только волнение, но и страх – тот особый страх, который испытывает человек, чувствующий, что стоит на пороге чего-то огромного, непонятного, потенциально опасного.

– Не знаю, – честно ответил Бескудников. – Но судя по тому, что происходит в городе, что-то беспрецедентное.

Он действительно не знал, что ожидать. События последних дней вышли за рамки любой логики, любого предсказания. Мир вокруг менялся с такой скоростью, что невозможно было угнаться за этими изменениями, не то что предвидеть их.

Штейн огляделся по сторонам и понизил голос, словно боялся, что его могут подслушать:

– Ты веришь, что этот Воланд – правда тот самый? Из романа?

Этот вопрос, казалось, мучил его давно. Штейн, человек рациональный и прагматичный, привыкший верить только в то, что можно измерить, посчитать или продать, явно боролся с реальностью, которая не укладывалась в его картину мира.

– А ты сам как думаешь? – вопросом на вопрос ответил Бескудников.

Он не хотел навязывать Штейну свое мнение. Каждый должен был сам прийти к пониманию того, что происходит, сам сделать выбор между привычным, комфортным неверием и пугающим, но освобождающим принятием новой реальности.

Штейн нервно усмехнулся, проводя рукой по растрепанным волосам:

– Ещё вчера я бы сказал, что это бред. Талантливая мистификация, не более. Но сегодня… – он покачал головой. – Сегодня я уже ни в чём не уверен. Мир словно сошёл с ума. Или, наоборот, впервые за долгое время обрёл рассудок.

В этих словах была глубокая правда. Мир действительно словно сошел с ума – если считать нормой ту смесь лжи, компромиссов и самообмана, в которой люди жили годами. Но может быть, это