Город с львиным сердцем - Екатерина Звонцова

на атласной ленте. Но удивился, каким тяжёлым тот вдруг показался.

Снова прозвенел короткий мелодичный смешок.

– Сейчас – нужен. Я открою тебе глаза, и дальше мы что-нибудь придумаем.

Пальцы, соприкоснувшиеся с его пальцами, не оказались ни горячими, ни холодными. Они были ровно-тёплыми, человеческими, а ногти на них – острыми, как когти животного. Эти крепкие желтоватые ногти одним движением подцепили запирающий механизм.

– Знаешь ты… – пропел Материк, откидывая крышку с самоцветом, – эту красавицу?

Он знал. В овальном углублении медальона прятался миниатюрный портрет Кары. Светлые глаза её блестели задумчивостью, косы были аккуратными и гладкими, старательно выписанный серебристый узор на коже сверкал. Томностью, стеклянностью, кукольностью она на себя походила мало – но да, это была несомненно она.

Мальчик покачнулся, но устоял на ногах. И кивнул.

Материк довольно рассмеялся, продолжая любоваться портретом, а потом глаза его стали ещё темнее и злее. Он вскинулся, резко захлопывая крышку.

– Не просто так она явилась сюда, мой маленький наивный друг. Не просто так. И не забудь спросить её, сколько она проспала.

– Но…

Он осип так, будто пробыл на холоде неделю. Теперь, чтобы устоять, пришлось тоже навалиться на черепашью спину, подавшись к хозяину песчаных чертогов ближе. От Материка не шло никакой силы, никакого ощущения, света или запаха. Казалось, рядом – пустота, и пустота эта говорит и объясняет очевидное, а вернее – напоминает:

– Каждая звезда несёт в себе силу взрыва и разрушительный ветер. Их хватает, чтобы уничтожить целую планету. Твоя звезда стёрла только кусочек моего тела. Наверное… – в уголках губ мелькнула усмешка, – мне стоило бы обидеться, но я не обижен. Кара занятная. И… – одним быстрым движением Материк надел медальон мальчику на шею, будто затянув невидимую петлю, – самое занятное то, что ты всё это время носил с собой ту, которая почти убила тебя, – а может, даже немного полюбил её?

В последних словах не слышалось издёвки, но лучше бы она была – тогда мальчик просто ударил бы это ухмыляющееся лицо и ему стало бы чуть легче. Но он мог только стоять, бессильно опустив руки и чувствуя на себе взгляд. Овладев собой, он спросил:

– Значит, она… хотела к нам вниз?

Материк не ответил. А впрочем, мальчик догадывался и сам, смутно, но догадывался. И мог ведь догадаться ещё в день встречи, на заброшенном полустанке…

– Она любила кого-то, а кто-то любил её?

И снова не было ответа. Мальчик обречённо сомкнул на медальоне пальцы, и, казалось, всё внутри стало таким же мёртвым, как синий прозрачный камень.

– Он невиновен в наших бедах… Ширкух.

Это вопросом не было. Но Материк кивнул.

– Я хочу, чтобы ты ещё кое на что посмотрел. Подойди к гробнице.

Палец, украшенный тяжёлым золотым перстнем-когтем, указал на стеклянную коробку, и крышка её сама со скрипом поехала в сторону. Жуткий, высокий, скребущий звук напоминал тот, после которого рвётся струна расстроенной скрипки.

Мальчик сделал несколько нетвердых шагов. Поднялся на две песчаные ступени, и рыжие цветы прильнули к его ногам. Их сладостно-гнилостный запах уже не казался таким отвратительным в сравнении с другим, ударившим в нос.

На красном песке, наполовину погружённое в него, лежало обугленное тело. Казалось, вся кожа – тонкий лист горелой бумаги, местами рваный, местами смятый, а местами – у губ и на веках, на шее и между ключиц – почему-то меньше тронутый пламенем и просто запузырившийся розоватыми волдырями. Пахло пеплом и снова мясом, но уже не гнилым, а запечённым, с пряными травами и кислыми красными ягодами вроде тех, которые собирала Кара в давнюю ночёвку. Мальчик сдавленно вскрикнул. Потому что мясо медленно, с хрипом и присвистом дышало.

– Последний Песчаный чародей пожелал принять смерть, виня себя в том, что опоздал к тебе и твоим братьям, – сказал Материк. – Я, разумеется, не мог допустить этого.

– Он… – В глазах потемнело, тошнота накрыла с головой.

– Всё ещё жив. Если разбудить его и исцелить, он сможет вернуть пески туда, где им и место, в самые глубины. И остановить войны, которые развязали эти глупцы.

Мальчик смотрел на неподвижное тело. Могучее и крепкое, оно ещё хранило на себе обрывки одежды и вплавленные прямо в плоть звенья кольчуги. Мир плыл, во рту горчило. И всё сильнее охватывал озноб. Дрожащие руки потянулись к обожжённому лицу.

– Почему тогда ты… не воскресил его сам? – шепнул он.

Материк приблизился, взял его за локоть и отвёл, а крышка, проскрежетав, снова закрыла гроб. Затем, с ногами сев на трон и сложив пальцы шпилем, Материк опустил на них острый подбородок и безмятежно улыбнулся. И только глаза его всё ещё горели… злобой?

– Я не хотел. Я редко чего-то хочу, это слишком просто. Но если уж ты попросишь…

– Я прошу! – спешно произнёс мальчик.

Он подумал о своих людях, ждущих спасения. Об умирающих братьях. О Рике, которая избавится от шрамов, и наконец – о Каре, но эта мысль сплеталась из такого множества противоречий, что он скорее её прогнал. Кара, глупая Кара, сколько она врала, зачем и…

– Я прошу! – повторил он отчаяннее. – Очень!

Материк окинул его новым взглядом, будто взвешивая и оценивая. И не находя ценным.

– Это всё равно не так просто, даже для меня. Ведь для этого надо кое-что сделать, город. Впрочем, тебе это, думаю, по силам.

– Что, что?

Он готов был услышать и принять что угодно. Что надо умереть. Вынуть сердце. Стать каменным или превратиться в песок. Это не имело значения: крики и стоны в груди стали громче, туда более не надо было класть руку, чтобы звук отдался в ушах, в голове, в сводах… может, Материк тоже слышал. Слышал, но ему было всё равно. Он осмотрел свои острые ногти, пару раз качнулся, будто изображая маятник, и наконец небрежно бросил:

– Девчонка. – Он неопределённо обрисовал что-то в воздухе, на миг разомкнув руки. – Та, которая путешествует с тобой. У неё на шее есть такая красная висюлька. Там жизнь Ширкуха, его память и его чародейство. Так вот, возьми её и раздави.

Ближний язычок пламени в подсвечнике тревожно дёрнулся. Мальчик посмотрел на него, потом на глядящее свысока существо. Оно улыбалось, и только сейчас стало видно: зубы тоже острые, как у хищника. Дрожь почти заставила колени подогнуться.

– Но ведь это… – залепетал он.

– Её сердце. Да. – Материк поднял брови. – И да, не нужно так смотреть, я не сообщаю очевидных вещей. Когда ты это сделаешь, легенда умрёт. На её месте должна будет появиться новая, но, думаю, тебе это не важно. Как и никому.

Что-то неумолимо тянуло вниз, почти толкало, но меньше всего на свете он хотел падать этому существу в ноги. Знакомые голоса и шуршание песка уже не смолкали; мальчик, охнув, прижал к вискам руки. Наконец он всё-таки упал, даже завалился – но не на колени в подобии раболепного поклона, а на бок. Материк лениво наблюдал за ним.

– Боишься, что она первой тебя прикончит?

– Я… – Он задыхался не от страха. От разочарования. От неверия.

«Кто говорил, что я добр…»

– Она тебе никогда не нравилась, разве нет? – Материк немного наклонился, положив теперь руки на колени. Даже смотреть на него было больно, больнее, чем на сияющую Кару.

– Есть другой путь… разве нет? – Это ведь не могло быть так. – У тебя много путей!

Мальчик спросил это, не способный даже оторвать головы от холодившего висок пола, не то что встать. Но Материк снисходительно щёлкнул пальцами – и в живот точно вонзился крюк, болезненным рывком приподнял и поставил на ноги. Мальчик застонал, опять сгибаясь, а шум в ушах заполонил вкрадчивый, ледяной голос:

– Ты пришёл к мудрецу просить совета и теперь споришь? Ты всё знаешь сам? Так уходи! – И губы, презрительно изогнувшись, произнесли знакомое слово: – Слабак.

Как он хотел броситься, ударить, хотя бы возразить – но остался на месте, промолчал и опустил голову. И тогда с ним снова заговорили, и снова тон был совсем другим. Усталым. Мягким. Человечным. И бесконечно уверенным.

– Она несчастна, Город-на-Холмах. – Казалось, Материк даже вот-вот встанет потрепать его по плечу. – Ещё немного лжи, и она всё равно не проснётся однажды. Но тогда всё останется прежним, и ты умрёшь следом, и люди, останется одна бестолковая звезда, из-за которой…

– А Смерть? – выпалил мальчик, потому что Харэз, точнее, мысли именно о Харэзе ещё не позволили