Бенгардийская история - Никита Олегович Горшкалев

Меня всему обучила одна тигрица. Потом мне исполнилось пять, и я осталась совсем одна. Каждое утро на моём столе появляется пища, вода и чистая одежда. И до чего же удивительно: всё, что бы я не захотела, о чём бы я не подумала, утром – уже на столе! А раз в месяц меня навещает тигр – кажется, его зовут Савитар…

«Савитар! – презрительно произнёс его имя про себя Ананд. – Только он способен на такую подлость – запереть маленькую прекрасную тигрицу в башне!»

– Ни друзей, ни родных… Как же тебе должно быть одиноко и скучно! Нет, так быть не должно! Я вызволю тебя отсюда!

– Какие у тебя всё же красивые цветочки! – хихикнула Рашми. Казалось, она не верила в своё спасение. – Подари мне один?

Ананд готов был сотворить для прекрасной маленькой тигрицы целую поляну звуковых колокольчиков, но вдруг опечалился и сказал:

– Мы должны унести их отсюда подальше: скоро цветы лопнут, как хлопушка, и звуки вырвутся на свободу – шуму будет!.. Поэтому нам надо поскорее от них избавиться.

– Избавиться от такой красоты – как можно?! – закрыла лапами мордашку Рашми.

– Да, они красивые, но это… вредная красота, – ответил Ананд и о чём-то задумался. – А давай я покажу тебе настоящее чудо!

И он рассказал маленькой прекрасной тигрице о созданных им эдельвейсах.

– Но дверь в башню всегда заперта. А летать, как ты, я не умею, – стыдливо призналась Рашми.

– Всё ты умеешь, просто пока об этом не знаешь! – горячо заверил её Ананд. – Взбирайся ко мне на спину и полетели! Только держись крепче. Но не волнуйся, если упадёшь, я тебя поймаю.

Ананд смотрел через разбитое окно на сад из спелых звёзд, и прошло довольно времени, прежде чем Рашми осмелилась подойти к нему. Но он дождался, не торопя её. Она взобралась ему на спину, и он чувствовал, как дрожит её маленькое тельце и как стучит её маленькое, неоперившееся сердечко. На прекрасной маленькой тигрице была необычная одежда: нежная, как кожа на только что зажившей ранке, лунной красоты. Такой одежды не было ни у кого из бенгардиек! Расшитая жемчугом и серебристыми нитями, она молочными ручейками падала с плеч маленькой тигрицы, взбиваясь как сливки.

– А я всегда думала, что звёзды разноцветные… – задумчиво произнесла Рашми.

– С чего это им быть разноцветными? – вступился за звёзды Ананд.

– В книжках говорилось, что они золотые, как мои глазки. Но когда я по ночам наблюдала за звёздочками через окошко, они были всех цветов! – веселилась Рашми. – Но ты показал мне, какие они на самом деле. Благодарю тебя, Ананд.

«Это потому что у тебя в окошке было цветное стекло!» – хотел сказать он, но не сказал.

Ананд закрыл глаза и помчался к звёздам. И где-то там, в вышине, маленькие бенгардиец и бенгардийка выпустили из пастей колокольчики, и ветер подхватил сложенные из звуков цветы, и высвободились звуки, слившись в какофонию. И прекрасная маленькая бенгардийка больше не боялась ни звона стекла, ни собственного визга, а боялась лишь одного: что она проснётся, и всё окажется всего лишь сладчайшим сном в её жизни. Но сейчас она летела по небу, радостно смеясь, и счастьё её было светлее колодезной воды. Ананд давил лапами звёзды, и те с выражением похрустывали, а из них брызгал лимонный сок. Его лапы метали по ночному небу золотые следы, и как будто их оставлял не тигрёнок, а пчела, обряженная в жёлтые варежки пыльцы. Возможно, всё это было лишь игрой воображения, а возможно, всё происходило на самом деле: Бенгардия – не место для удивлений.

Маленький бенгардиец нарушал все мыслимые и немыслимые правила и законы, не зная страха, будто чистая радость маленькой прекрасной тигрицы была для него превыше всего, выше любого закона и правила, и ради неё он бы выдержал любое наказание: «Пусть бросают меня в темницу, пусть прогонят вон из Бенгардии, пусть и меня тоже заточат в башне – делайте со мной, что захотите! И будь что будет, была не была!»

И тигрята теперь смеялись вместе, нежно-нежно, искренне-искренне, как смеются одни только дети.

Ананд пушинкой опустился на гору, и Рашми осторожно спрыгнула с его спины. Эдельвейсы из молочных зубов укрыла собой ночь, и они утратили дневную белизну, нацепив на себя маску фиалковой сини. И теперь их красота звучала ещё тише. Ананд смотрел на своё творение немного гордо.

– Взгляни на них поближе – сними повязку. Я отвернусь, – тихо проговорил Ананд.

– Боюсь, я не могу, – виновато прошептала Рашми. – Если я сниму повязку, станет светло, как днём, – нас заметят. И тебе из-за меня достанется.

– Обо мне не беспокойся! – уговаривал Ананд. – А тебя я в обиду никому не дам. Больше ты не вернёшься в башню, обещаю. Мы, бенгардийцы, не обманываем друг друга. Но мне почему-то кажется, что тебя обманули. И меня тоже. Отец рассказал мне, что в башне обитает зверь, страшное чудище. Но ты не похожа на чудище, ты… ты очень красивая, как… как эти цветы. Нет, ты красивее, потому что эти цветы сделал я, а такую красивую, как ты, никому не сделать.

– Чудище, говоришь. Зверь… – и голос прекрасной маленькой тигрицы упал и разбился, и осколок попал в сердце Ананда, а из сердца хлынула обида и стыд за весь бенгардийский род. Из-под синей повязки с вышитыми на ней золотой нитью глазками по щекам маленькой прекрасной тигрицы посыпались золотые слезинки, и в них шмелём в цветке свернулся свет: слезинки-искорки брызгали на лепестки эдельвейса, и лепестки зажигались, и на миг к ним возвращалась дневная белизна. И с цветами произошли чудесные превращения: теперь они не были как настоящие, теперь они были настоящими живыми цветами!

– Ты… ты вдохнула в них жизнь! – с придыханием выговорил Ананд и так и застыл с раскрытой пастью. Но его уколола жалость – жалость к прекрасной маленькой тигрице, жалость и ненависть – к тем, кто посмел запереть её в башне, и он чесал землю выпущенными когтями. И как бы назло хотелось нарушить ещё пару-тройку законов и правил. О, как страшен, как решителен тот, кто всегда жил среди честных и чистых сердцем, а в один день увидел среди этого полного чистосердечия чёрное пятнышко! Но, погасив в себе ненависть и вытащив шип жалости, он спросил у Рашми: – Как ты это сделала, искрой?

Но спросил он лишь для того, чтобы услышать от неё хотя бы словечко. И он услышал:

– Ничего я не знаю о твоей искре! – вскричала Рашми, и крупные слёзы