Товарищ Йотунин - Адель Гельт

Договорить мне не дали.

— Внимание! — сообщил замогильный голос. — Обработка данных завершена!

Эльфийский призрак возник сразу во всех диапазонах восприятия: стал зрим, слышим, обоняем, контактен на ощупь.

Последние два сенсорных явления мне могли показаться — так, запах озона и немного статического электричества…

— Пришлось повозиться, — совершенно человеческим жестом потер руки мертвый остроухий царь. — Но оно того стоило. Поэтому, — кивок, почти поклон, в сторону моего шефа, — и осмелился прервать вашу ученую беседу.

— Ближе к делу, — предложил, совершенно отказываясь удивляться или пугаться, Пакман. — Есть результаты?

— И немного эльфийской магии, — согласился Гил-Гэлад. — Вы позволите?

— Что именно позволим? — я немного занервничал: мало ли…

— Почти ничего, — постарался успокоить меня дух великого предка. — Небольшой морок. С эффектом погружения, а то рассказывать — слишком долго.

— Где-то через два часа, — Пакман посмотрел на часы, — явятся опричные гости. — Хотя они постоянно опаздывают.

— Нормально, — мнимо обрадовался древний владыка. — Хватит и получаса. Так я… Колдую?

Колобок воззрился вопросительно: на меня. Мол, это ты тут специалист по злокозненным духам…

— Колдуйте, Ваше Величество, — я разрешил.

Меня зовут Лаэриндур, сын Лаэриона, из рода Итильборингов.

Местные называют примитивно: Лаэр Лаэрович.

Им, вторым, третьим и прочим, детям Эру, невдомек: Лето, сын Лета, и достаточно.

Второго уровня смыслов, намекающего, что отец отца моего тоже носит летнее имя, не понять уже никому, кроме отдельных перворожденных — и тем нужно иметь для того приличное образование. Лаэрион — это не просто кто-то летний, это Лето, сын Лета…

Я — старший сын старшего сына, первая ветвь рода. Под моей рукой скоро будет ходить полная хоругвь лучших заклинателей стихий и бойцов на белом оружии: мне вести в бой гвардию, случись война.

Я — плохой сын, тот, кто не слушает наставлений отца и деда, подводит предков, рушит честь дома.

Я — еще и лгун.

Потому, что не зовут, но звали, не будет ходить, но могла бы, не подводит, но подвел.

Веду точный счет времени, и потому знаю: ровно сорок минут назад я был подло убит.

Вот я, лишенный сейчас посмертия, расскажу без утайки все, чему был свидетелем в последние минуты не-жизни: прежде, чем дух покинул мертвое тело.

Справедливо упрекаю себя в том, что повествование буду вести низшей, повседневной, речью: память уже отказывает мне, и высокий квэнья первым стирается из той. К тому, придется мне передавать и сказанное теми, кто окажется рядом — и ни один из тех недостоин даже и единого слова, сказанного наивысшим слогом всех живущих в пределах Арда.

— Дрался, как чорт, гнида остроухая — этого бандита не было видно, но слышал я его преотлично. — Носок уже и не встанет.

— Жалко Носка, — согласился еще один, невидимый. — Правильный был пацан.

— Жалко у пчелки, и то — в жопе! — хохотнул третий, стоящий в створе зрения. — Дышит еще?

Этот негодяй выражал собой, кажется, все пороки, присущие младшим детям Эру. Он был невысок — то есть, сластолюбив и завистлив, толст — значит, падок до жирной и сладкой пищи, глуп лицом — неумен… Еще и голос имел высокий, громкий, визгливый: будто не совсем и мужчина.

Мерзкий образ довершали плохая, негодная, одежда, будто давно не стиранная и снятая перед тем с чужого плеча, и пегая щетина, лезущая под разными углами из-под угреватой кожи подбородка.

Сохрани я, попущением вечной вала Эстэ, перильстатику — меня, верно, вытошнило бы прямо на камень, поверх которого лежит все, что осталось от моего бессмертного организма.

— Кто — дышит? — Удивился один из мне невидимых. — Остроухий?

— Да щас, — вознегодовал второй из тех, первых. — Гвоздь в башке, прямо в темя, строго по инкс… искн. Интсрукции! Во, торчит!

И верно, гвоздь. Видимо, поэтому голова моя лежит так неправильно — упирается скуловой костью и тем самым гвоздем — вместо того, чтобы откатиться назад, как всякий, увы, бесполезный круглый предмет.

— А, Димон-то… Отходит он. Уже и не дышит почти, в натуре, — вновь послышался самый первый голос.

— Не знал, что Носка так зовут, — удивился зримый негодяй. — Считай, звали.

Еще бы он что-то знал. Такие, кажется, имя отца-то узнают от матери только на смертном одре последней!

— С другой стороны, — продолжал гадко радоваться толстяк, — бабло дали на четверых, и делить надо было на четверых. Теперь троим больше достанется, верно я говорю, братва?

— Слышь, Пузырь, не гони, а? — послышалось извне. Тут я определился: первый голос звучал с левой стороны, поэтому он будет Сено. — Носкову долю надо бы бабе егойной закинуть. Ну, хоть часть. Еще трое детей же, пусть они и снага…

— Бля буду, пошутил я, — как говорят атани, «фраер сдал назад». — От нервов. Сам огорчился, знаешь как? Куда вы его дели, Носка, в смысле?

Я вспомнил этого Носка: тощего немытого снага я красиво поразил клинком — несколько раз.

Мне не дали завершить последний разрез, иначе явилась бы в образе хулигана красота, недоступная при его никчемной жизни: раскрылся бы торс его карминным узором «Орел, летящий по воле Манве Сулимо, узрел козу на горном склоне, и канул вниз, чая ту изловить». Не вышло, помешали: вместо дивной красоты получилось несколько порезов, ни один из которых ублюдка даже не убил до конца.

— К лепиле, куда же еще? Там и отходит, — отозвался тот, что был справа, то есть — Солома.

Сено, Солома, Пузырь… В какой же негодящей компании мне предстоит провести первое время посмертия!

— Давайте тогда по делу, — Пузырь стал серьезен, и даже заговорил иначе: не так противно, как до того.

В поле моего меркнущего зрения появилась аспидная доска. Почти такая, только дороже, стояла в зале постижения — современным языком говоря, классной комнате, в каковой я — и другие дети приличествующего положения — превосходили самую суть наук.

Противно заскрипел мел.

— Получается, этот — четвертый. Из шести, — поделился толстяк.

Сено и Солома ничего не ответили.

— Гоблин, снага, урук, — на доске появились три кружка, размещенные как бы по углам пятиугольника. — Эльф, — к тем трем добавился четвертый кружок.

Символ, вышедший из-под корявых пальцев Пузыря, совсем не был похож на перворожденного! Останься у меня чувство прекрасного — о, как бы оно сейчас страдало! Утешало меня теперь только то, что четвертый кружок был больше похож на овал, а значит — отличался от прочих некоей утонченностью формы.

— Остался еще тролль. И человек, — напомнил, кажется, сам себе толстый разбойник. — Только это все зря.

— Как — зря? — возмутился Солома. — Одного бабла только…

Я был возмущен не менее! Смерть перворожденного — беда сама