Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Трясущимися руками ты берешь пухлую записную книжку, находишь номер крестной — она живет в соседнем доме, — хватаешь городской телефон, жмешь цифры — каждое нажатие словно удар сердца, пум-пум, пум-пум, какой частый пульс. Заставив себя заплакать, ноешь в трубку напуганной крестной: мама проспала и случайно закрыла тебя, а ты опаздываешь в художественную школу. В первый день занятий! Крестная знает, как ты ждал, отвечает нечто невнятное, бросает трубку и через десять минут — их хватает, чтобы одеться, — отпирает дверь запасной связкой ключей. Встречает тебя в халате и тапочках, говорит: «Беднушка! Ты ничего не забыл?», поправляет воротничок твоей рубашки, бежит в ванную за расческой, приводит твои волосы в порядок, гасит свет, закрывает дверь и выходит на улицу. Ты видишь, как она лезет в карман халата за сигаретой, но останавливает себя.

— Тебя проводить, Петенька? — Дыхание сбивчивое, щеки раскрасневшиеся.

— Меня… меня… — Тебя не покидают картинки и голоса: окровавленные люди, их стоны, сбивчивое дыхание, спутанные слова. Это где-то там, далеко, за стеклом телевизора. Ты берешь себя в руки. — Нет, спасибо, тут рядом, я помню, как идти, — улыбаешься ты в ответ. — Мы с мамой уже ходили туда. А вы в халате. И в тапочках.

— Ой, точно же! — Она резко затягивает пояс халата посильнее. — А чего ты так волнуешься? Бледненький какой-то. И, кажется, вспотел. Ну-ка. — Она прикладывает холодную руку к твоему лбу. — Да нет, температуры вроде нет… Сейчас вернусь домой и позвоню маме. На всякий случай.

— Не надо, я сам, и вообще все хорошо! У меня же есть телефон! — Ты достаешь из кармана свою гордость, кнопочный мобильник, куда у вас с мамой никак не хватает времени загрузить музыку, хотя в школе тебя уже подсадили на мелодии «Наутилуса», на гипнотический голос, который гнался за ним столько лет, столько зим[4].

— Ах, точно. Вот уж эта техника, а… — Крестная кладет руку тебе на плечо. — Ладно, беги, а то опоздаешь. И… будь аккуратен, ладно? Что за день, что за день!

Ты целуешь ее в щеку и убегаешь, слыша, как крестная, не выдержав, щелкает зажигалкой. Доходишь до остановки, садишься в маленький автобус-буханку — он уже забит, все места заняты — и пугаешься лицам окружающих: чем они так опечалены? Почему похожи на унесенных призраками, неужели все так волнуются за тебя — но с чего, когда ты шагаешь к золотому свечению и скоро растворишься в далекой мечте?

В тот день мир заливает осенними слезами, а тебя — солнечным медом. Симфония катастроф, этот пылающий болью и ненавистью шар мечтаний и разочарований, вновь звучит внутри тебя, и от лебединой песни ее дрожит каждый орган: так может, бабушкины звезды были правы? Что теплится у тебя внутри? Что за сила бушует там? Это ли не ненависть и надежда тысячелетия, заложенная в каждом ребенке года два ноль ноль ноль, родившегося на стыке веков, в эти апокалиптические дни, знаменуемые затмениями, катаклизмами, терактами, бомбежками? Это ли не волшебное яйцо, из которого с годами, как в мифах со страниц потертых книг, вылупляется, сбрасывая скорлупу, новый мир и его архитектор?

Пожилой охранник спрашивает твои имя-фамилию, проверяет список, ставит отметку карандашом и выдает карточку-пропуск, приказывая не терять, иначе не пустят — и эту волшебную лампу, этот волосок старика Хоттабыча ты бережешь сильнее всего на свете, постоянно судорожно проверяешь карманы брюк. Вдруг выпал? Вдруг вытащили? Ты торопишься — уже опаздываешь — и врезаешься во что-то — нет, в кого-то, — и этот кто-то роняет папку с рисунками и чистыми листами бумаги.

— Эй!

Ты наклоняешься, чтобы их подобрать. Так и замираешь. Эти рисунки совершенны, ты воспоминаешь именно это взрослое слово: четкие черно-белые линии, каждая на своем месте, нет лишних закорючек, следов ластика, которым ты часто терзаешь своих героев и злодеев. Ты долго держишь один из рисунков в руках и не замечаешь, что остальные листы уже подняты. Выпрямляешься, вскидываешь голову и видишь перед собой загорелую девчонку.

— Очень красиво, — говоришь ты, возвращая рисунок. Она кивает.

— Спасибо, я знаю. И тороплюсь. Опаздываю. — Рисунок быстро оказывается в папке.

— И я тоже! — Ты крутишься на месте, не понимая, куда идти дальше, и она — оказывается, не злится на тебя за внезапное столкновение — указывает рукой в нужную сторону.

Вы входите в кабинет и под усталые вздохи пожилого учителя занимаете два последних свободных места. Конечно, за одной партой, в третьем ряду. Теперь, оглядываясь назад и пытаясь найти в жизни потаенные смыслы и совпадения — это не возвращение к миру суеверий мамы и бабушки, успокаиваешь себя, это попытка отыскать сокрытые истины, перенести их на страницы комиксов, — ты все больше убеждаешься, что твое детство похоже на чье-то другое, и в голову снова лезут кино, анимация, литература: ты подмечаешь эти режиссерские приемы, сценарные спайки и драматургические арки; ты, не верящий ни в денежный кашель, ни в богов, ни в дьявола, но обязанный поверить в то, что видишь на пороге чужой квартиры, вдруг ловишь предательскую мысль — создатель тоже режиссер, он знал чувство такта, пил сладкий мед источника мировых историй.

Пожилой учитель — он пахнет фиалками — рассказывает о предстоящих уроках, назвавшись директором этой школы; потом просит нарисовать все, что хочется, прямо сейчас. Один человек — один предмет. Учитель хочет понять, кто на что способен. Ты вдруг понимаешь что забыл бумагу, карандаши и фломастеры — слишком торопился, — что провалил первое же испытание. Как быть? Не знаешь. Но тебя тыкают в бок. Смотришь на девчонку-соседку, потом — на стол. Она делится бумагой и карандашами. Теперь ты можешь рисовать. Стараясь не вырваться из мира линий и красок, ты одним глазом поглядываешь на ее руки и вспоминаешь, что даже не спросил ее имени. Исправляешься.

— Эля, — отвечает она. — А ты?

— Петя, — отвечаешь после секундной паузы. Стоило ли представиться ей полным именем?

— Очень красиво, — добавляет она и тут же поясняет: — В плане, рисуешь. Ты рисуешь красиво! Очень необычно. Мне кажется, я уже видела твои рисунки где-то. Если они были твои. Кто-то хвастался супергероем в школе.

— Спасибо, — чуть ли не выкрикиваешь ты. Внутри разрастается тепло, которое, увеличенное в сто крат, ты почувствуешь еще не раз. Это — основа твоего существования.

Вы смолкаете — учитель прогуливается между рядами, мурлычет что-то под нос, щурится, смотрит на листы, кивает и цокает. Около вашей парты он замирает: кажется, вот-вот заставит тебя выйти к доске, будет ругаться и по-змеиному шипеть, но он по-голубиному воркует, кивает сам себе и идет дальше. Когда урок заканчивается — здесь нет звонков, старый учитель очень медленно объявляет сам, пытаясь не спугнуть муз, витающих над вашими головами, — вы сдаете рисунки, прощаетесь с ним и, не сговариваясь, идете с Элей в одну сторону.

Вы не спешите к выходу: заговорившись о рисунках, о седой бороде учителя, забредаете в полутемные лабиринты коридоров, пахнущие масляной краской, пылью, старой бумагой, растворителем, древней мебелью и, вдыхая этот запах, понимаете, что счастливы, хотя пока не успели познать взрослые несчастья; сколько раз ты будешь гадать, возвращалась ли к этому воспоминанию Эля, помнила ли первые прогулки по эдемским лабиринтам искусства — светлого, замершего во времени и пространстве, глухого к спазмам боли, мучащим мир с самого твоего рождения. Вас прогоняет уборщица — прикрикивает, мол, пора домой, а не то придется ночевать здесь, среди оживающих статуй. Ее угрозы тщетны, вы ведь не верите в сказки — только в Деда Мороза, потому что он приносит подарки, не более, — но все равно, посмеиваясь, бежите к выходу.

Охранник сонно зевает. У проходной Элю встречает дедушка — загорелый, поджарый, он посматривает на металлические наручные часы, блестящие, как потерянное сокровище. Внимательно изучив тебя, он не успевает спросить имени — Эля шепчет: «Это Петя, он очень красиво рисует, мы сидим за одной партой». Дедушка улыбается, протягивает тебе мощную морщинистую руку — ты робко жмешь ее и отчего-то сразу понимаешь, что больше у Эли никого нет, что дед — ее богатырь, добрый волшебник. Он говорит с небольшим акцентом, и пока вы, одетые, шагаете домой — воздух остывший, по-осеннему сырой, пахнет опавшей листвой, — Эля успевает рассказать тебе, что дедушка ее — настоящий грек; когда-нибудь они уедут далеко-далеко к шумному морю, и она будет рисовать пенные барашки, голубоватые волны и шагающие из них орды рыцарей в позеленевших от водорослей латах. Ты не видишь лица ее дедушки, но догадываешься: он улыбается, все слышит, просто не подает виду, идет чуть впереди, не мешает вам.