Змейские чары - Наталья Георгиевна Осояну

она же сама и подтолкнула Дьюлу отправиться на разведку, явно рассчитывая позже посмеяться над ним. — Это моя вина, я не должна была оставлять его в одиночестве. Но так сложилось…

— Да уж, — с напускной суровостью бросил Флорин и сел в свое кресло, чья высокая спинка была украшена резьбой в виде дерева с раскидистой кроной.

Дьюла и Ада, следуя примеру хозяина, тоже сели за небольшой стол, покрытый белой скатертью. Кроме этого стола и трех кресел — княжеского и для гостей, попроще — в предназначенной для разговоров наедине комнате больше ничего не было.

— Я бы попросил вас впредь так не делать. Но тогда вы подумаете, что я что-то скрываю. Право слово, меня предупреждали, что близкое общение с граманциашами заканчивается плохо, но я не думал, что это случится так быстро.

Он растерян, понял граманциаш. Растерян и весьма опечален.

Флорин оказался совершенно не похож на образ, возникший в голове у Дьюлы во время краткого рассказа Ады про пять жен. Он представил себе любителя плотских утех, на чьем облике излишества оставили неизгладимый след; вообразил печать сладострастия и порочный блеск в глазах, быть может, даже шрамы от множества язв — свидетельство перенесенных недугов, с которыми сталкиваются греховодники. Реальность оказалась иной: князь был поджарым, как гончая, с суровым, бледным лицом и седыми волосами, остриженными очень коротко по обыкновению тех, кто проводит в военных походах долгие месяцы. Дьюла наконец-то вспомнил, что, хоть Сарата находится довольно далеко от юго-восточного приграничья, Флорин только за последние пять лет успел поучаствовать не то в двух, не то в трех крупных военных кампаниях, как того требовала Тирская уния. Он и раньше воевал, следуя примеру отца и деда, — именно об этом говорил весь его внешний вид, а не о каких бы то ни было дурных наклонностях.

Он выглядел достойным правителем и человеком. Тем сложнее оказалось Дьюле выдавить из себя необходимые слова.

— Я действительно поступил неразумно, неосмотрительно. Однако вы и впрямь от нас кое-что скрываете, ваша светлость. По меньшей мере от меня.

Флорин уставился на него не мигая и вопросительно поднял брови. Открылась дверь, и в комнату вошла служанка с подносом, на котором источало пар что-то горячее, ароматное; князь, не глядя, взмахнул рукой и выгнал ее. Желудок граманциаша громко запротестовал.

— Как-то нелепо все складывается, — пробормотала Ада, глядя на собственные руки, лежащие на белой скатерти. Падающие из окна наискосок лучи дневного света озаряли половину ее красивого лица и темно-рыжей шевелюры, а прочее будто растворялось в окружающем пространстве. — Ваша светлость, может быть, вернемся к выяснению всех деталей после свадьбы?..

Князь устало вздохнул и потер лицо крупными длиннопалыми ладонями.

— Нет уж, дудки. Задавайте свои вопросы, господин Мольнар. Я буду отвечать честно.

Ада посмотрела на Дьюлу и в свой черед вопросительно изогнула одну красивую бровь.

В тот момент, когда граманциаш коснулся засова, на него обрушилась боль. За годы странствий по Эрдею и окрестностям он испытал немало: его пронзали пиками и мечами, рвали на части клыками, сдирали кожу когтями и ломали кости множеством способов. Дьюла, как и все выпускники Школы, был неизменно вооружен лишь собственными знаниями, а их не всегда удавалось применить первым. Иной раз он позволял себе помечтать о мече — или даже двух, — но позже со смехом гнал прочь подобные мысли. И пусть в тот самый миг, когда Дьюла что-то переписывал, вычеркивал или даже заливал страницу чернилами, его тело вновь обретало прежний вид и раны, какими бы ужасными они ни были, исчезали без следа, он оставался заклеймен воспоминанием о боли.

Но ни один — ни один! — из этих фантомных рубцов не мог сравниться с тем, что Дьюла испытал у загадочной башни. Он даже не смог понять, какой была эта боль, где она зародилась, что ее причинило. Да, камнепад — или, быть может, падение в раскаленный металл; клыки и когти всех тварей, уничтоженных граманциашами с самого основания Школы; все мыслимые яды, все пытки, до которых додумался человек. Все это умноженное на само себя, растянувшееся до пределов вечности…

Ужаснее всего оказалась одна деталь — была она подлинной или стала порождением его ошарашенного разума, Дьюла не знал. Так или иначе, в тот бесконечный миг он услышал сквозь боль чистый детский голосок, который с искренним удивлением спрашивал: «Кто ты? Кто ты? Я не знаю тебя, кто ты?»

— Кого вы держите в башне, ваша светлость?

Флорин опять устремил на граманциаша немигающий взгляд, и на этот раз Дьюла не ошибался: это — гнев. Его светлость, повелитель Сараты, гневается на чужака с черными руками, который сунул нос не в свое дело, едва появившись в замке и даже не успев толком узнать, зачем его сюда вызвали. Несомненно, сила этого гнева означает, что Дьюла сунул нос именно туда, куда следует.

Главное, чтобы его теперь не откусили и не оторвали.

— Ада, что ты рассказала своему… другу?

— То же самое, что и вы мне рассказали при нашей первой встрече, ваша светлость, — ровным голосом ответила она, продолжая смотреть на Дьюлу, приподняв бровь. — Ни слова больше.

— Понятно… — Флорин встал, подошел к окну, провел рукой по коротко стриженной голове. Оказалось, на затылке у него большой и уродливый шрам от удара палицей — несомненно, трофей, привезенный из какого-то похода. — Как далеко на север тебе случалось забраться, граманциаш?

Его тон изменился, но Дьюла каким-то образом почувствовал, что это не было признаком возрастающей враждебности. Скорее, наоборот.

— Однажды я побывал там, где ночь длится две недели, ваша светлость.

Флорин кивнул, словно ждал именно такого ответа.

— Сольвейг, моя вторая супруга, приехала сюда как раз из такого места… С ее отцом я познакомился на юге, я спас ему жизнь. Она выросла в горном замке, почти не видя Солнца, и поначалу была бледной, как лунный свет. Даже ее волосы были почти белыми — не седыми, а такими светлыми, что их подлинный цвет никто не мог определить… После нашей свадьбы она неделями пряталась ото всех, кроме приехавшей с севера служанки и своего законного супруга. Но я чувствовал, что в отношении меня ею движет долг, едва ли способный побороть ужас, который она испытывает перед всем нашим краем и его обитателями. Понадобился целый год, чтобы ее приручить. — Он покачал головой, будто удивляясь собственному терпению. — Потом все постепенно наладилось, она выучила наш язык как следует, стала выходить в город, показываться гостям и даже подружилась с Груей… Я вошел в спальню жены, уже не боясь, что сломаю ее, как цветок, и хочется