Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Ты — лучшее, что есть у тебя.

Решаешь уехать тем же августом, ведь каждый август — похороны лета, значит — идеальное время, чтобы разорвать змею-пуповину и сбежать из старого мира суеверий; ты ничего, конечно, не говоришь маме, она все твердит о своем, повторяя: школа-экзамены-гороскопы, школа-экзамены-гороскопы; ты не отвечаешь на звонки Эли, не пишешь ей — тебе нечего сказать, не можешь подобрать слов, решаешь хранить молчание, надеешься избежать новых ошибок. Нельзя предать себя — и свое золотое отражение.

Желая побыстрее попасть в большой город, ты выясняешь у одноклассников о подработке — вдруг им или их родителям, братьям, сестрам нужно что-то нарисовать. Никто, кроме весельчака-огра, не может ничего предложить. Аня, конечно, уже невесть как прознала о вашем с Элей взаимном молчании, и однажды она ловит тебя в школьном коридоре — последние дни мая, вы доучиваетесь — и говорит: ей нужна помощь с рисованием, оно вдруг оказалось среди грядущих следующим летом вступительных экзаменов в универ — вранье чистой воды, — а ее отец не пожалеет денег за несколько уроков, наслышан о твоих успехах. Последнее вполне похоже на правду. И ты соглашаешься, заранее готовясь к ловушке, подобно тем, что очаровательные суккубы в бронелифчиках устраивают мускулистым рыцарям — героям комиксов.

Когда ты приходишь к Ане, она встречает тебя даже слишком одетой — ты удивлен, — приглашает в комнату — дома, конечно, никого нет — и просит подождать. Ты слышишь журчание воды и, ожидая ее, изучаешь письменный стол: находишь незаконченные рисунки, карандашницу в форме золотого яблока, стопку глянцевых журналов с девушками в причудливых платьях; не успеваешь рассмотреть логово Ани внимательнее, потому что она появляется в дверном проеме и окликает тебя. Быстро, как кошка — такие банальные сравнения подходят ей, — она бросается к тебе, валит на заправленную кровать, садится сверху, стягивает футболку.

— Как хорошо, что ты согласился. — Сбивчивое дыхание мешает ей говорить. — Я сразу знала, что все приведет тебя ко мне. И что ничего у вас с этой странной девчонкой не получится.

Тебе жалко Аню. Она не знает правды.

Ты сбрасываешь ее с себя, встаешь, надеваешь футболку. Аня лежит на кровати, сжимает в руках покрывало. Смотрит на тебя зло, непонимающе.

— Нет, Аня, я согласился только ради денег. — Ты говоришь спокойно. — И не за секс, а за рисование. Я не подстилка. В отличие от некоторых. Найди себе другого мальчика на побегушках — может, он будет аппетитнее.

Аня в слезах кидает в тебя подушку, вторую — одна попадает в цель, другая пролетает мимо, прямо на рабочий стол. Карандаши рассыпаются, катится золотое яблоко. Пока ты уходишь, Аня кричит тебе в спину:

— Придурок! Мразь! Так и сдохнешь в одиночестве. — В твою сторону летит плюшевый мишка, наверняка пахнущий другим парнем. Сколько их здесь побывало? — Я всем скажу, что ты меня изнасиловал! Подонок! Ты… Ты!..

— Ну-ну. — Ты отвечаешь ей из коридора. Застываешь у зеркала, чтобы всмотреться в отражение, поправить прическу. — Ну-ну.

С того дня твою голову одолевают только Суперледи и Мисс Великолепие, придуманные тобой же; тебе неинтересны девушки, потому что нет никого прекраснее тебя, никого невозможно полюбить так, никто не вызывает большего желания; порой, когда тебя накрывает прямо у зеркала, глядя в отражение — хотя раньше делал это в туалете, закрыв глаза, представляя девиц, похожих на героинь комиксов, — ты утоляешь природный голод и возвращаешься к рисованию. Мама все чаще повторяет тебе одно и то же, все чаще шушукается с родственниками по телефону и отпрашивается с работы, но ты заставляешь себя не замечать этого, ничего не говорить и не делать. Ты наполняешь мир героев и злодеев красками — готовы уже несколько страниц первого комикса, файл с лором стал намного больше.

Наконец придумываешь имя главному герою.

Ты называешь его сперва Петр, потом, на английский манер, — Питер. А как иначе? Питер насыщается цветом: кожа сперва покрыта золотыми родимыми пятнами, словно ожогами-благословениями; потом ты полностью закрашиваешь его золотым. Волосы — до ушей, желто-золотистые. И только глаза — не твои. Голубые. Морские.

Проходит июнь, июль. Эля перестает писать тебе — ты видишь в группе ее черно-белые рисунки с грустными песнями, она прикрепляет под посты «Радиохед» и «Немного нервно». Скоро ты сбежишь навсегда. Какой смысл отвечать? Но ты боишься — ты боишься, что перестанешь восхищаться золотым отражением и вновь влюбишься в волосы цвета морской волны, в голубые глаза. Денег все еще не хватает — билеты слишком дорогие, весельчак-огр говорит, что его девушка пока взяла перерыв, зато скоро выпустит первый диск, обязательно укажет тебя как иллюстратора и подарит экземпляр. Тогда ты понимаешь: все солнечные и лунные ветра, все духи и демоны, все звезды и денежные кашли задолжали тебе за недюжинное терпение, с них причитается последняя услуга.

Ранним утром, оставшись один дома — мама ушла на работу, — ты заходишь в старую бабушкину спальню, щупаешь штору и находишь вшитый карман; вспарываешь и достаешь сложенные пятитысячные купюры, о которых тебе бабушка порой шептала — тратить лишь по зову волшебных ветров, по правильному порядку планет и созвездий. И ты, не верящий ни в бога, ни в предсказания, ни в духов, ни в дьявола, чувствуешь, что время пришло — хотя даже мама ни разу не подходила к этой шторе, — и прячешь деньги в карман.

И тридцать первого августа, в последний день лета — плохо спишь накануне, слышишь бабушкин шепот в завывании магических ветров, денежный кашель из комнаты мамы, перешептывание фигурок-амулетов на коридорной полке, — намокнув под дождем, берешь стаканчик растворимого капучино с молоком, покупаешь новую сим-карту — старую выкидываешь в грязь, — садишься в автобус, доезжаешь до вокзала, занимаешь в поезде место, купленное на волшебные пятитысячные купюры — где же гром посреди ясного неба, проделки колдунов, дементоры за окном? — и, с портфелем, заполненным акварельными маркерами, карандашами, набросками, скетчбуками, стареньким ноутбуком, который год назад мама отдала полностью в твое пользование, и двумя детскими журналами про Человека-паука, ты покидаешь родной город под монотонные голоса из динамиков и храп соседа; всю дорогу, не в силах заняться чем-то дельным, слушаешь музыку — Васька-Кривой зарезал трех рыбаков отточенным обрезком штыря[9] — и вглядываешься в свое блеклое отражение на заляпанном окне. Даже так отражение светится.

Ты ждешь, что город встретит тебя великанами-небоскребами и неоновыми вывесками, что воплотит сочащиеся цветом кадры из «Призрака в доспехах», но вместо этого он распахивает перед тобой унылые объятия серых могильных многоэтажек, следит негасимыми глазами-фонарями и стеклянными окнами офисов, где даже глубокой ночью не тушат свет: ты идешь по темным улицам и чувствуешь, как этот гигант устал от чужаков, но он слишком древен, мудр и вежлив, чтобы выдворять их с порога, — он следит, наблюдает, а потом растасовывает судьбы. Одних принимает, других ломает, третьих выгоняет.

Еще дома ты нашел хостел — такой, что бабушкиных запасов после пары недель здесь еще останется на маленькие радости, — где-то на окраине города: тело его слишком огромно, центр подобен бурлящему котлу, ты боишься прыгнуть в него сразу и свариться, словно царь из старой сказки. Лишь завидев старое здание с неработающей неоновой вывеской, хочешь поставить ему рейтинг ноль — нет, даже минус один. Пока сонная менеджер заселяет тебя, сканирует паспорт, ты по привычке открываешь социальную сеть и видишь лавину сообщений от родственников — даже мама, никогда не пользовавшаяся своей страничкой, написала тебе. Что-то вновь пришло от Эли. Чувствуя, что пуповина разорвана не до конца, ты, как Эля когда-то, удаляешь свою страничку и заселяешься — комнатка похожа на гроб: кровать, столик и лампа; душ с туалетом общие на этаже. Ты читал, что для новой в жизни во многих культурах нужно переродиться, ритуал этот соблюдается из века в век, — и потому заводишь новую страничку под именем своего главного героя, под твоим именем.