Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

— Что? Зачем? — Она пододвигает тебе тарелку с бутербродами. — Я ведь прекрасно себя чувствую. А ты кушай.

— Мам, ты ведь знаешь, что я не ем такое. — Ты вздыхаешь. — Точно не хочешь сходить? Ты ведь забываешь. Ерунду, но забываешь. И про Элю вот забыла.

— Ах, это ведь ерунда! Ты все правильно говоришь. К тому же поликлиника на ремонте. Как-нибудь потом.

Ты понимаешь, что уговаривать — как и всегда — бесполезно, ее воля непоколебима, как у женщины, которая поет, женщины, чьими песнями пропитались стены вашей квартиры. Ты идешь к себе в комнату и в тот же вечер — ведь многие самые важные вещи в жизни случаются одновременно, в один день, в один час, в одну минуту, в одну секунду, — придумываешь его: твоего суперчеловека, мегагероя, ультрапобедителя; того, кто станет центром придуманной тобой вселенной огромных мегаполисов и дремучих фэнтезийных лесов, того, кто сможет путешествовать между мирами, очаровывать суперледи и сражать суперзлодеев. Ты не наделяешь его именем — рано, слишком рано вкладывать эту глиняную табличку в уста твоего голема, иначе он восстанет, — но, смотрясь в зеркало — обычно ты срисовываешь с него мимику, — набрасываешь черты лица, золотые волосы до ушей, потом переходишь к туловищу. Конечно, ты лепишь его — этого супер-мега-героя-без-имени — по образу и подобию своему. Восхищался ли так собой Господь, творя человека? Чувствовал ли себя в том же экстазе? Хотел ли посмотреться в зеркало?

Утром просыпаешься сам, без будильника. На улице льет дождь. Он тебе не помеха. Ты собираешься, кричишь проснувшейся маме, что убежал к Эле, и оказываешься у нее даже раньше оговоренного. Квартира совсем не изменилась, только обои потемнели, на кухне — меньше банок и коробок, а в комнате Эли — картин на холстах; зато стол завален листами бумаги, скетчбуками, карандашами, акварельными маркерами — о, ты хотел заказать такие на «Алиэкспресе», но решил повременить! — точилками, лайнерами, черными гелевыми ручками. Вы завариваете чай, садитесь на полу, прямо на голубоватый ковер — ведь так, говорит Эля, больше места, и начинаете рисовать: вновь, как в детстве, помогаете друг другу, подсказываете, и Эля водит твоей рукой, пока ты не справляешься сам, пока кисти твоих героев и злодеев не начинают походить на настоящие пальцы, а не кривые ветви обреченных древ.

Вы понимаете, что проголодались, только когда дружно смеетесь от заурчавших одновременно животов; готовить вам лень, заказываете доставку — Эля говорит, что в большом городе все возят в разы быстрее, — и, пока ждете курьера, говорите о былом и грядущем. Эля делится мечтами, показывает нарисованные на ноутбуке — у нее есть графический планшет — наброски для компании игр, куда ее позвали работать, и перед тобой предстают соблазнительные сирены, нимфы, дриады и жуткие подводные некроманты в ржавых латах; она рассказывает об ожиданиях и спрашивает, хотел бы ты уехать, заняться чем-то большим, — ты не успеваешь ответить, приезжает курьер. Но ответ знаешь точно. Да. Тысячу раз — да. Потом, пока вы жуете и давитесь от смеха, листая мемы, понятные только вам, людям творчества, ты рассказываешь Эле об Инктобере — она почему-то не знала, но теперь страстно хочет принять участие, — а Эля рассказывает тебе о международных конкурсах, о стажировках и стипендиях, которые можно раздобыть.

Так вы встречаетесь почти каждую субботу: общаетесь, рисуете, порой ходите прогуляться, выбираетесь в кино или до магазина канцтоваров, где с горящими глазами изучаете пестрые полки, но никогда не переходите границ детской дружбы — да и не хотите. Когда не встречаетесь лично, переписываетесь, обмениваетесь смешными стикерами в ВК. Проходит осень, взрывается снегом и искрами фейерверков Новый год — ты даришь Эле новый скетчбук, она тебе — набор тех самых акварельных маркеров, — и за это время ты сотню раз умоляешь маму сходить к врачу — все чаще она забывает мелочи, все чаще меняется ее настроение, — но она отмахивается, заявляет: твои экзамены важнее — о них ты даже не хочешь слушать, — лучшим лекарством будет твоя ответственность — больше готовиться, меньше рисовать. Ты просишь крестную поговорить с мамой. Не помогает. Мама не слушает никого, зато все чаще напевает своих любимых «Мэри», «Арлекино», «Мал-помалу».

Приходит весна, снова весна, вечное роковое время твой жизни — будто ты обязан умирать и воскресать с природой, — и ты идешь освежить окрас, на этот раз без Эли — все предыдущие ходил с ней, — она занята. Толстая парикмахерша поправилась еще больше, словно медведица, отъевшая к зиме бока и не успевшая истратить всех жировых запасов. Она достает тюбики и баночки, спрашивает: «Что, поссорились?» И прежде чем ответить, ты смеешься — почему она помнит и тебя, и ее? Почему память вдруг стала так непостоянна в твоей квартире?

С осени ты успеваешь нарисовать еще несколько обложек альбомов девушке своего одноклассника-огра — первая ей понравилась, группа выступает где-то по барам, репетирует в гараже, а ты всегда смеешься, слушая об этом, представляешь каких-то неправильных «Ранеток», — и он просит тебя еще и еще, даже начинает немного платить: чаще деньгами, иногда — услугами. Аня, надевающая еще более прозрачные блузки и просвечивающие лифчики, осаждает тебя, не считает Элю соперницей — конечно, одноклассники видели вас вместе, — а ты привычно холоден. Порой молча игнорируешь Аню, порой показываешь ей факи издалека, но злость будоражит ее, делает охоту за твоим сердцем — или кое-чем другим, как шутят парни в классе, — только интереснее.

Все чаще ты задерживаешься у зеркал — посмотреть, не вскочили ли прыщи, поправить прическу или — после спорта и душа — напрячь мускулы и спокойно выдохнуть, ведь все в порядке, ты все так же прекрасен. А где-то там, под старой желтой лампой, оживает мир твоих супергероев, пусть главный из них, златовласый — теперь еще и покрытый золотыми родимыми пятнами, — супер-мега-мистер все еще безымянен. Помимо рисунков у тебя есть в ноутбуке файлы с именами, концепциями, мирами, сюжетами, и ты примеряешься к первым страницам комиксов, тебе надоело рисовать одних только персонажей; ты отправляешь работы на конкурсы — большие и маленькие, — но проигрываешь. Ты ищешь институты, куда мог бы поступить, но все они слишком далеко. Везде слишком большой конкурс. Как много «слишком»!

Твой мир, кажется, вновь идеален. Что может заставить отправиться далеко, перерезать змею-пуповину, чтобы в конце концов оказаться на пороге чужой квартиры и не поверить в происходящее?

Теплый майский вечер предвещает только хорошее: где-то вдалеке гремит гроза, светит солнце, кричат дети на площадках, гавкают собаки. Ты идешь в одной рубашке — даже закатал рукава, — возвращаешься домой усталый: после уроков — тренировка, а где-то между весельчак-огр объяснял тебе новые, совершенно сумасшедшие идеи рисунков — тебе понравились, — и ты не знаешь, когда браться за них. Скоро лето, за ним — рубеж, финальный одиннадцатый класс. Теперь от тебя не отстанут, ежесекундно будут напоминать об экзаменах, об университете, о жизненном пути, который ты давно выбрал, только выложен он — так бы ты нарисовал его — из желтого, невидимого для всех остальных кирпича: трудно ступить на эту дорогу.

Хочется задержаться у подъезда, постоять, подышать воздухом, не вынимая наушники, ведь там — любимый «Наутилус», ибо правда всегда одна, но тогда ни на что не хватит времени; ты гремишь ключами с брелоками-героями Marvel из киндер-сюрпризов — купил специально, тебе попался Человек-паук, отголосок детства, — заходишь в подъезд, в квартиру. Мама уже дома — ей нездоровилось, отпросилась на работе, — но ты слышишь, что она не одна. К вам пришла крестная, постаревшая и поседевшая за эти годы. Может, она — ох, как тебе хочется верить! — уговаривает маму сходить к врачу, решить проблемы с памятью? Конец памяти — это конец времени, а конец времени — конец света… Но нет, они говорят о другом — ты не хочешь мешать, молчишь, снимаешь кроссовки тихо, но краем уха слышишь: «взяться за ум», «художественная школа», «даже не думай говорить», «она была права», «не дело». Кусочки пазла ты складывать совершенно не хочешь, боишься ослепнуть от картинки — она почти наверняка проклята, проклята! — однако не решаешься вновь заткнуть уши «Наутилусом». Подходишь к кухне, стучишься в дверь — голоса смолкают, — открываешь, здороваешься. Крестная — пришла прямо в домашнем спортивном костюме — вскакивает, обнимает тебя, говорит: «Ой, я, наверное, засиделась, мне пора, пора, не буду вам мешать! Аллочка, пожалуйста, подумай над моими словами. Я тебя очень прошу!» Она целует тебя в щеку, натянуто улыбается, будто улыбка может что-то изменить, будто действительно станет серый день светлей, а в небе вспыхнет радуга, и, чуть не забыв сменить тапочки на кеды, убегает, аккуратно прикрыв дверь.