Отель Перекресток - Андрей Александрович Васильев

и потаенном шло не от нежелания пускать посторонних в свой внутренний мир, а исключительно по привычке. Такими уж нас воспитал современный мир — открывая другим доступ к своим болевым точкам, ты подсознательно начинаешь думать, что откровенность непременно тебе боком выйдет.

Как оно обычно случается? Ни с того ни с сего разговорился, не сдержался, поведал о себе что-то такое, чего никто не знает, или, того хуже, выложил в беседе, что думаешь на самом деле на ту или другую тему, а уже через час жалеть об этом начинаешь. Может, и собеседник у тебя был человек хороший, надежный, из тех, кто услышанное дальше не передаст, но ты все равно его в сволочи непременно запишешь, а после перед сном станешь прикидывать, как и когда твоя нежданная искренность бедой аукнется.

Впрочем, отдельные товарищи как, например, тот же Арсений, по-моему, просто не знали, что рассказать. То ли жизнь у них была неинтересная, то ли просто не успели они дойти до той мякоточки, после которой все остальное происходящее с тобой кажется второстепенным и не сильно важным. Такое тоже случается у нашего генно-модифицированного поколения, особенно у мужской его части. Еще и пожить-то не успели толком, а уже устали, уже всем пресытились и ничего не хотят. Потому что — а зачем? Ведь каждый день последующий очень похож на день предыдущий, а значит, и ждать от него нечего. Разве что раф на следующее утро заказать не на миндальном молоке, а, к примеру, на овсяном.

Женщины более эмоциональны, они находят что-то важное для себя даже в самых вроде бы простых вещах, причем часто такое, чего там в принципе не было и нет. Но они сохранили у себя способность удивляться и радоваться после пробуждения каждому новому дню. Да, иногда зло, да, часто предвкушая то, как они кому-то глаз на жопу натянут, но сохранили. Можно только позавидовать.

Моя очередь говорить настала после вечно хмурого здоровяка Ивана, который, кстати, вообще от выступления отказался, сообщив всем, что много слов — это не его. Впрочем, он не соврал. Крайне неразговорчивый товарищ. Нет, поначалу вроде улыбался, как-то на происходящее реагировал, но после отчего-то замкнулся в себе и даже с напарницей Алисой не особо общается. Хотя и та ему под стать, как в первый день поистерила, так с тех пор, по-моему, и не успокоилась.

Так вот — выступать он не стал, но бумажку с моим именем вытащил.

— Тоже откажешься? — осведомилась Натэлла, которая, представьте себе, весьма активно участвовала в происходящем, охотно комментируя услышанное. Причем, к моему немалому удивлению, большей частью беззлобно, не пытаясь ковырять гвоздем подсохшие душевные раны коллег. Мало того — пару раз даже проявила сочувствие к выступающим, если, конечно, таковым можно считать фразы вроде «Эк тебя жизнь в дерьмо-то окунула» и «Не боись, судьба такого козла точно накажет».

— Нет, — ответил я, вставая с кресла. — Зачем?

Если честно, я, конечно, что-то прямо нутряное, сидящее в самой глубине души, тоже рассказывать не собирался. Во-первых, тут в пять-десять минут не управишься, во-вторых, есть воспоминания, которые вытаскивать на белый свет даже тут, за гранью тварного мира, очень не хочется, больно уж они неприглядны. Нет, я не прямо вот злодей-злодей, разумеется, не маньячина какой-то с руками по локоть в крови, но и комплект из крыльев, лиры и персонального облака мне после смерти точно не светил.

Потому и поведал я им историю о том, как в юности мне преподали хороший урок жизни. Тяжелый, болезненный, но, как я понял позже, весьма полезный.

Дело в том, что я лишился родителей в совсем еще нежном возрасте, они погибли в автокатастрофе. Как бы жутко это ни звучало — легко погибли, сразу, без мучений. Все по классике — ночь, дорога, водитель-дальнобойщик, заснувший за рулем, и легковушка, смятая в гармошку. В результате из близкой родни у меня остался только немолодой и одинокий дядька, который охотно принял на себя обязанности опекуна и первым делом определил меня в интернат. Нет, заведение было весьма приличное, и ничего прямо уж совсем плохого со мной там за те годы, что я там провел, не случилось. Разумеется, и драки в туалетах бывали, и отстаивать свои права перед другими воспитанниками приходилось, но в результате меня это скорее закалило, чем сломало. Выпарили там из меня столь свойственную моему поколению домашнюю тепличность и уверенность в том, что мир изначально был создан исключительно для того, чтобы я в нем жил. Плюс учили разным наукам там тоже очень здорово, что после в жизни очень пригодилось.

Ну а окончанием этих первых жизненных университетов стало общение с зевающей дамой в полицейской форме и ее спутником, лощеным юристом, которые с поддельной грустью на лице поведали о том, что дядюшка свалил за границу со всем, что причиталось мне по праву наследования по достижении совершеннолетия. Проще говоря — пока я в интернате грыз гранит наук и учился раз за разом подниматься на ноги после очередного сильного удара, он, не торопясь, дабы не привлекать к себе особого внимания органов опеки, продал сначала доли в нескольких фирмах, что принадлежали моим родителям, после наш загородный дом, а там дело и до квартир дошло. Мои старики были людьми не прямо чтобы сильно богатыми, но вполне себе состоятельными, и того, что от них осталось, дядюшке должно было хватить на долгую безбедную жизнь где-нибудь в Юго-Восточной Азии, даже с учетом безбожной комиссии, которую с него взяли за перевод средств из России за ее пределы.

Более того — и хватило бы, не найди я его на Самуи лет через десять. Не случайно, конечно, нашел, целенаправленно. Хотя, собственно, он не особо и прятался. А зачем? Он же не убийца и не террорист, в международный розыск его никто не объявлял. Так что жил мой дядя Гена не тужил, любовался солнцем, что садится прямо в море, попивал рисовую водочку, кушал экзотические фрукты да пежил юную улыбчивую тайку, и никак не ожидал, что в один прекрасный день к нему заявится давным-давно забытый племянник.

— И что ты с ним сделал? — с интересом спросила у меня Натэлла, которую, похоже, мой рассказ порядком за интересовал.

— Да ничего, — пожал плечами я. — Хотя нет. Поблагодарил.

— За что? — удивился Арсений. — Он ведь тебя обокрал?

— Ты слушаешь ухом или брюхом? — возмутилась Инна. — Он же всё сказал —