Магритт - Павел Александрович Шушканов

о том, что его жизнь однажды прекратится. И потому он ходил по самому краю, заглядывал смерти прямо в глаза, хотел подружиться с ней, а потом провести ее, как он проделывал это со всеми нами.

– Похоже, что мы говорим о разных людях.

– Это вы так считаете. Я знал только одного Марселя Моно, именно того, который играл со смертью в го, зная, что проигрыша не будет, пока не закончатся ходы. Вы действительно хотите знать, зачем ему нужны были эти несчастные – Стеблов, Конев, ваша лань? Я скажу вам, и для этого даже не нужно меня пытать.

* * *

Он любил белые костюмы. Он любил, как на них выглядят капли крови – своей или чужой, не так уж важно. И ему доставляло особое удовольствие с жадностью сбрасывать их с себя, как сухую змеиную кожу, и облачаться в новые. В белом костюме он был и в тот день, когда я заговорил с ним у фонтана в парке Юэсю в Гуанчжоу. Я знал, что он следил за мной, и пару раз дал возможность застать меня врасплох, но Моно не пытался напасть. Напротив, он был осторожен и вежлив. Он дал понять, что знает о ловушке, но не стремится в нее угодить.

– Что вам нужно? – спросил я.

Моно ответил не сразу. Его костюм ослепительно сиял на солнце, а блики в глубине электронных линз погасли. Он не сканировал меня и не вел записи. И знал, что я это замечу.

– Мне нужны ресурсы и деньги. Такие, которых мне не достать, но которые есть у концерна JB. Я говорю о вещах, которые могут вас заинтересовать, иначе не пытался бы связаться с вами.

Я внимательно слушал и не задавал вопросы. Ищущий со мной встречи вопросов не задает. Он убеждает меня, торопливо подбирая каждое слово, не отправлять его к концу дня в холодные подвалы лабораторного центра. Но похоже было, что Моно знает об этом и по каким-то своим причинам не спешит.

– Вы даос, господин Лу? – спросил он.

– Мой отец был хань и воспитывал меня в духе строгого конфуцианства. Моя мать была японкой и буддисткой, но благодаря ей я впитал синтоизм – нечто подобное есть и в Поднебесной. И я одинаково верю как в необходимость исправления кривого, так и в проказливого духа моих ключей от машины, постоянно прячущего их в новые места. Но к чему такие вопросы?

– К тому, чтобы вы понимали – я знаю, чем рискую. Откровенный ответ от Юшэнга Лу – гарантированный билет в могилу.

– Ну, допустим, – согласился я. – Но это означает только одно. Есть что-то, что пугает вас куда больше, чем я.

– И это забвение. Понимание того, что время быстротечно и каждый миг, меняющий мое тело, неумолимо приближает меня к одному исходу – пламени печи в крематории. Я вижу вашу улыбку и понимаю, что вы считаете меня наивным дураком. Каждый человек с того момента, как он поднял палку с земли и придумал первых богов, боится смерти, и тут нет ничего уникального. Этот страх был и раньше – он куда древнее человечества. Так что я выгляжу в ваших глазах чудаком, который жалуется на очевидные и неизбежные вещи. Но я не стал бы искать вас, если бы у меня не было решения этой проблемы. Понимаю, что вы уже навели обо мне справки и знаете, что к сумасшедшим я не отношусь никак. Поэтому прошу еще несколько минут.

Я кивнул, пораженный его наглостью и самоуверенностью.

– Говорят, что наша самая странная привычка – никогда не покидать землю, на которой родился. Говорят, что и вы, господин Лу, выезжаете за пределы Джун Го только по очень исключительным случаям. Но, как говорят в Элосы, – в семье не без урода.

Я засмеялся:

– Забавная поговорка, которой я не слышал. Я даже прощу вам, если вы имели в виду меня.

– Я имел в виду только себя, господин Лу. Вновь и вновь отправляться в темные земли Европы, объятый войной Джонгдонг[29], где вечно царит середина зимы, – часть моей жизни. Сказал бы я, что это дао, будь у дао хоть какое-то определение, но скорее это мое бегство от дао. Впрочем, мы с вами не философы. Я – испуганный смертью романтик, родившийся не в свой век, вы – солдат на службе науки и денег. А Вернер Клаус – молодой ученый из Германии, который вряд ли когда-нибудь станет знаменит или доживет хотя бы до тридцати пяти. Я познакомился с ним случайно. Хотелось увидеть страну, давшую нам экутеры и крикеры, и там, в центре Берлина, я заметил его в унылом и бессмысленном пикете среди других людей в растянутых свитерах и потертых куртках, в черных масках, державших плакаты на незнакомом мне языке. Я не знал, что они требовали и почему их не разогнали. Но среди мусорных площадей в тени Арки они выглядели очень гармонично и трагично. Я сфотографировал их. Один подошел близко и закрыл мою камеру рукой. Он был безоружен, и я предложил ему пива. В одном из еще уцелевших баров – не слишком безопасных, но поражающих своей мрачной дикостью и скрытой энергией хаоса, – он рассказал, что ученый, хотя уже два года как на улице после массовых увольнений. Я рассказал, что путешественник и скоро возвращаюсь в Джун Го. Но он был не слишком впечатлен. Они там в своих диких краях знают о нас куда меньше, чем мы о них. Я попросил экскурсию за деньги, и он согласился, оставив своих друзей торчать под моросящим дождем. А потом мы пили шнапс, и я спрашивал его о работе. Слишком много времени его никто не спрашивал о науке и не поил шнапсом. То, чем он поделился, было достойно других ушей – ваших ушей. Но говорил он это мне. О том, как его отдел работал над экутерами и как с конвейера ушло совсем не то устройство, которое задумывалось, но принесло состояние тем, кто немедленно укатил в Кейптаун со своими семьями, питомцами, любовницами и даже любимыми машинами. Вернер Клаус был из тех, кто не бросил работу, отправив на завод дающие счастье и разрушающие мозг наушники. Он продолжил исследование нетипичных свойств этих занятных устройств – их способность не только разрушать нейронные связи (что было побочным эффектом), но и формировать их. А позже он сосредоточился на возможности считывать их матрицу.

– Я никогда не слышал о Вернере Клаусе, – сознался я.

– И не услышите, господин Лу. Те деньги, которые я дал ему за разработку, вряд ли принесут ему много счастья там. Ехать со мной сюда он отказался, сославшись на необходимость вести какую-то борьбу. Но он