Адвокат Демонов - Ростислав Богатых

Я не понимал, зачем так долго тянуть, как будто бы вся жизнь зависела от его слов. Хотя, конечно, так оно и было. Наши малышковские жизни были полностью в его императорских руках.

— … ваше царско-императорское величество, — быстро добавил Остап дрожащим голосом.

Царско-императорское. Определись, в конце-то концов, кто ты царь или император или девчушка, которая меняет свои решения по шесть раз на день. Я был дико напряжён, и это напряжение вызывало во мне злость.

Конечно, я мысленно перегибал палку. Не подобает так разговаривать с императором. За такое, как мне говорили, обычно голову с плеч. А мне моя ещё пригодится. Хоть она и маленькая и пока что довольно бесполезная. Но очень уж ей кушать хочется, от стресса, знаете такое чувство, когда от голода аж под ложечкой щемит?

С другой стороны, я ничего из этого не говорил вслух, а лишь думал. К моему счастью я до сих пор не мог разговаривать, а император мысли мои читать не умел. Это я знал точно. Поскольку, если бы он умел, то уже бы моментально среагировал на мой внутренний монолог. А он тем временем как ни в чем ни бывало продолжал:

— Определить царевича Дмитрия и этого пухлого отродыша в детско-императорские покои номер три. Кормить, поить, следить. И докладывать мне, если кто-то из них произведет хотя бы один магический пук. Даю им шесть месяцев с сегодняшнего числа. Если они не изрыгнут из себя ни одной маломальской магии, тогда в действие вступает мой предыдущий указ.

Слова его звучали довольно угрожающе, отчего в воздухе повисло напряжение. Я даже не знал, как реагировать на всё это. Граф Толстопалов, стоявший неподалёку, ответил на это с некоторым облегчением:

— Вы очень добры и справедливы, ваше величество.

— Что есть, то есть, — произнёс император, причмокивая, как будто это было самое обыденное дело. Я смотрел на него с недоумением, не понимая, каким образом он мог быть так спокоен, отдавая подобный приказ.

— Разложите малышей по их покоям, Остап, — продолжал он, указывая на меня. — И прикажите слугам поскорее накрывать на стол, мне пора есть, а точнее пить Английский час. Петр Васильевич, вы же изволите составить мне компанию?

— С превеликим удовольствием, — ответил Петр Васильевич, прекрасно понимая, что вопрос императора был риторическим.

Остап же почувствовал, как в груди у него закололо от тревоги. Как ему разложить всех малышей по покоям? Он и сам-то еле-еле сдерживался, чтобы не упасть и не уснуть от накатившего на него стресса. А при мысли о том, что ему нужно будет обращаться с детьми, он почувствовал прилив ответственности, а с ним и волну нового стресса. Младенцы, они же такие же, как и он по уровню интеллекта, только ещё и беззащитные и слабенькие, их можно и убить чего доброго, просто случайно выронив из рук.

Остап обернулся к графу Петру Васильевичу Толстопалову, который, казалось, был готов уже уйти, но в этот миг их глаза встретились, и слуга увидел в них поддержку. Это было странное ощущение — знать, что кто-то ещё разделяет твои страхи и тревоги. Это придало Остапу сил. И он вышел из зала, полон решимости, чтобы отдать приказ о том, чтобы императору и его гостю накрыли стол с плюшками и баранками, так называемый «Five o'clock tea». А потом ему надлежало вернуться за малышами и отсортировать их по покоям.

Все эти сумбурные мысли я прочитал в голове Остапа. Негусто, но зато я могу читать мысли, что не могло не радовать.

И вскоре я попал в шикарную палату — спальню для будущего наследника императора. Здесь было всё, что только могло понадобиться такому миленькому и умненькому малышу, как я. Кроватка-люлька, обитая мягким атласом, весело покачивалась, обещая мне сладкие сны. Пеленальный столик, заставленный яркими полотенцами и милыми игрушками, ожидал своего часа, чтобы стать местом для моих забав.

Но самым замечательным был детский уголок — целая детская комната, наполненная игрушками, погремушками и даже небольшим бассейном с шариками. Каждый раз, когда я погружался в этот удивительный мир, искренняя радость переполняла меня. В прошлой жизни я давно не испытывал ничего подобного. Шарики, словно маленькие планеты, катались вокруг, а я, смеясь, пытался их поймать. Как ни странно, мне нравилось играть с ними больше всего. Они были яркими и шершавыми на ощупь, и я не мог удержаться от того, чтобы не сжимать их в своих ручках, пытаясь их раздавить, как делал раньше с глазами моих вражеских соперников на поле боя.

Дни полетели одинаковой чередой: я ел, спал, немного играл, а потом снова ел и спал. Это было простое, но в то же время утомительное существование. Я чувствовал, что в этих суровых буднях, хотя и не было ничего сложного, меня ужасно утомляло отсутствие разнообразия. Сколько можно спать и есть? Иногда мне казалось, что время застывает, и я останусь в этом состоянии навсегда. На веки вечные.

Несколько раз в день меня выводила на прогулку приставленная ко мне нянечка Маруся. Она была довольно симпатичной, с весёлыми глазами и доброй улыбкой, которая меня и согревала, и кормила и веселила и даже пела колыбельные. Просто идеальная женщина.

В прошлой жизни я бы, наверное, не ограничился с ней лишь прогулками по парку императорского двора. А пригласил бы её к себе на огонёк, предложил бы что-то вкусное ей на десерт. Хотя нянечка и так приходила ко мне на огонёк — ведь именно она включала мой ночник над кроваткой. Маруся всегда знала, как сделать так, чтобы я чувствовал себя защищённым, а ещё к тому же создавала мне уют. И я практически влюбился в неё.

В эти дни, полные однообразия, я следил не за картотекой судебных дел или там судебной практикой, а за тем, как мимо окна проплывают облака, и как солнце, играя с тенями, рисует на стенах забавные узоры. И вот, когда мне исполнилось четыре месяца, я вдруг задумался: а что умеют делать обычные дети в этом возрасте?

Переворачиваться со спинки на живот.

Поднимать голову и поднимать корпус.

Переворачиваться с живота на спину.

Эти ответы я получил через свой артефакт — оперфон, который я добыл от Семён Семеныча и оставил себе на добрую память.

А вот я в свои четыре месяца, научился вместо элементарных поворотов с живота на спину, вставать, придерживаясь за какую-нибудь опору. Но при этом я чувствовал себя скорее сорокалетним дедом, чем четырехмесячным малышом, который не