Путешествие на ночь глядя - Ринат Рифович Валиуллин

в Париж, там вышла замуж и осталась, а Веня стал нашим постоянным гостем, нашим постоянным третьим, пока не переехал совсем. Мы стали жить втроем. Началась тригонометрия. Я чувствовала себя рифмой, которая жила между строчек, меж двух постелей, между двух огней. Вот как он по этому поводу шутил постоянно:

– Я часто встречал ее в кафе по утрам.

– Не женщина, а красавица.

– Однажды мне всё это надоело.

– Уже года три встречаю по утрам дома.

– Только кофе теперь варю я.

Он мог переделывать его постоянно.

– Я часто встречал ее утром в постели.

– Не женщина, а красавица.

– С мужем, который шутил плосковато.

– Я понял, что надо что-то менять. Уже года три сам валяюсь в этой же койке.

– Только кофе теперь варит Яков.

– Тяжело, наверное, служить на два фронта.

– Я часто встречал ее рядом с домом на улице.

Она, как обычно, красива, бледна.

Однажды мне надоело, не выдержал:

«Выходи за меня, я буду тебе приносить в постель кофе».

Она мне ответила: «Хорошо, но я замужем».

Я спокойно ответил: «Ну что ж. Тогда два».

– Если вы про супружеский долг, то ничего сложного. У одного в долг берешь, а другому долг отдаешь. Веня любил меня, я любила мужа, а муж сразу же влюбился в его стихи, а потом помог Вене выпустить первую книгу.

Зоран посмотрел в большие глаза Эллы, те флиртовали, в них не было ни намека на вранье, потом – на губы, они были накрашены, но честны, в тон ее маникюру. Фиолетовый оттенок лишний раз говорил, что ей все равно, что я подумаю. Нельзя было назвать ее красивой, скорее притягательной, в этих глазах жила какая-то чертовщинка, там ведьма танцевала стриптиз. Зоран почувствовал, как она его притягивает к себе, чтобы поцеловать и пуститься во все тяжкие. Он провел пальцами по своим глазам, будто хотел снять усталость и стряхнуть чары. Было понятно, что эта женщина своего не упустит, Зоран не хотел быть очередным своим, тем более на службе. Он представил, как не закрывается у Красновых в спальне шкаф, полный скелетов. И все они свои люди.

– Веня любил без оглядки, ярко и страстно.

Веня и Элла. Вкуснее, чем шоколадка

– О чем ты все время думаешь, Веня? – пыталась обратить на себя внимание Нежинского Элла.

– Почему сняли пьесу с афиш?

– Это снова метафора? Или ты уже перестал думать обо мне?

– Я серьезно! Почему?

– Потому что она оказалась слишком революционна даже для большевиков.

– Ты хочешь сказать, они ее испугались или не поняли?

– Это одно и то же.

– А мне кажется, они еще ни разу не видели такой любви. Мы показали им настоящую любовь.

– Так всегда, одни показывают, другие – снимают тех, кто показывает.

– Точно, сняли, как поимели, и что самое обидное, я даже удовольствия не успел получить.

– Я тебе восполню, Веня. Получишь ты свое удовольствие.

– Спасибо, Элла.

Ты настоящий друг,

ты вкуснее, чем шоколадка.

За твою любовь я готов таскать в своем сердце

всех твоих ухажеров и даже кроватку.

Лишь бы целоваться с тобой так же долго и сладко.

– Что за глупости, Веня? Ты вернулся из Америки злым.

– Злым?

– Да, раньше ты писал про меня.

– Смотрю со стороны и не могу понять, почему здесь все такие злые?

– Потому что голодное детство, холодная зима и сексуальная неудовлетворенность. Все ищут, на кого бы свалить вину. А тем временем пора повзрослеть и понять, что мы сами в ответственности за собственное счастье.

– А мне кажется, что злость от того, что люди все время думают о деньгах. Вот и я стал это за собою замечать, я все время думаю о деньгах.

– Правильно, думай обо мне. Мне приятна твоя забота.

Зоран и Элла. Допрос с пристрастием

– Мы с вами так долго встречаемся, а до сих пор дело не продвинулось даже до постели, – коварно пошутила Элла.

– Вы считаете, что все знакомства ведут в постель?

– Если бы я их считала.

– Вы ненасытны, вам много не нужно, вам нужны все, – пошутил Зоран.

– Боже упаси. Постель – это святое, это храм, а секс – исповедь.

– Вот и я говорю, что исповедовать больше некого, все разбежались, – ответил Зоран.

– Еще бы. От ваших допросов. Это же скука смертная, даже если предсмертная.

И действительно, многие из свидетелей эмигрировали – кто-то в Новый Свет, кто-то на тот, Львов тоже смылся, он был предан анафеме и вынужденно бежал в Германию, потом в Париж. Красновы жили в квартире, которую Нежинский оставил в наследство Элле, жили на его гонорары.

– А сколько у вас комнат в квартире?

– Три.

– Маловато для вдохновения.

– И большая терраса. Веня ее любил больше, чем меня.

«Так вот о какой четвертой комнате говорил поэт!» – подумал про себя Нежинский.

В моей трехкомнатной квартире

ты была четвертой

комнатой, где даже в настроении противном,

днем перечеркнутом,

уютно теплилась заря в глазах,

благоухала дрожь,

являлись чувства на рогах

прикосновением кож.

Не нужен был стук языка о зубы,

инструментом, совершенней, чем слова,

ты топливо по кровеносным трубам

моим гнала.

Сорвать одним движением ткань,

как раздвигают одежду окон,

чтоб разум в отключку – с интима пьяный,

готовый рассмеяться в глаза порокам,

давился мякотью

и соком.

Четвертая комната любимая,

откуда не хотел уходить… И утро

находило меня здесь ленивым,

вдохновленным, беспутным.

– Значит, вы не скучаете после?

– Скучала, это слово здесь не уместно. Я пыталась занять себя чем-то, а в голове только его голос, но не у одной меня. После смерти поэта его стихи буквально сметали с полок магазинов. Лучший художник – мертвый художник, эта фраза как нельзя лучше подходила к Нежинскому.

– Значит, вам выгодна была его смерть?

– Я его не убивала.

– Тогда кто же?

– Я думала, вы мне скажете.

– Без вас я не справлюсь, – сделал влюбленные глаза Зоран.

– У него была навязчивая идея – посмотреть сколько народу соберется на его похороны. Будет ли его больше, чем у Серого. Вот о чем переживал Веня.

– Да, амбициозненько.

– Не то слово. Я тогда в