Сергей Гомонов - Пари с будущим

Обручи сомкнулись на ее лодыжках и запястьях, словно браслеты кандалов. Лиза слегка поморщилась.

— Можно попробовать чем-то их обмотать, — предложил я. — Но…

Она спокойным голосом перебила:

— Ты не хуже меня знаешь, что ничего лишнего в устройстве быть не должно. Ничего, потерпим и так. Прощайте, сер да Винчи! Теперь даже если и суждено нам умереть, я сделаю это с легким сердцем.

— Вы лучше живите долго, моя таинственная zahori, — попросил художник, — и пусть у вас все получится.

— Для полной правдоподобности нам кое-чего не хватает, — проверяя браслеты на прочность, заметил Шива из своей центрифуги.

— Чего не хватает? — насторожился я, но Танцор хохотнул:

— Ну как же — сура у нас есть, а где его оппонент?

Я перевел дух и буркнул, что оппонента мы как-нибудь отыщем. Леонардо подошел ко мне и, как вчера, положил ладони мне на плечи:

— Мое зрение ограничено устройством глазного яблока, мой мозг — теми примерами, что ему уже известны по опыту изведанного. Я не могу видеть так далеко, как мне хотелось бы, но смею надеяться, что наша с вами встреча и все последние годы — это самое важное, что произошло в моей жизни. Прежде я прикладывал немало сил, создавая то, что оказывалось никому не нужным, а здесь суеверно не создавал ничего, лишь стоял в стороне и смотрел, как происходит чудо, которое творит человек, пришелец из невозможной реальности…

— Это не так, мессер, вы не стояли в стороне, вы единственный, кто…

— Постойте, Агни, иначе я от огорчения забуду, что хотел сказать. Да, клянусь, эта машина будет уничтожена и не послужит во зло. Но поступите и вы, как должно. Почините этот мир, синьор механик.

Мы обнялись на прощание, и он спрятал глаза, отвернулся, быстро шагнул к пульту. Мне тоже было больно. Я смотрел на его высокую фигуру с гордо посаженной головой римского патриция, длинными седеющими волосами, пристальным взором умных светлых глаз и думал, что же такого произойдет с ним и для чего он напишет вторую «Джоконду». Ведь официальная история умалчивала это до дней «Трийпуры», а в эпоху темпоральных странствий, когда на загадку можно было бы получить внятный ответ, всем стало не до Ренессанса и не до райских кущ познания. Ну да это как обычно — нечему удивляться, ади, ты давно должен был привыкнуть к Витрувианскому человеку, распятому на рекламном транспаранте одного из множества банков в одной богом и людьми забытой эпохе…

Когда на руках и ногах защелкнулись челюсти стальных фиксаторов, центрифуга покачнулась, набирая обороты, а усыпляющий отвар начал свое действие, я вдруг отчетливо понял неуловимое для разума и все эти годы вертевшееся рядом откровение. Самым главным, что отличало Леонардо от остальных людей, что влекло к нему одних и что отталкивало других, была бесконечная, как само мироздание, Свобода. То, что пугает слабых и восхищает сильных. То, к чему стремятся все рабы, — а заполучив, большинство из них не знает, что с этим приобретением делать, и в слезах раскаяния бросается обратно под кнут. То, что многие, слепые духом и нищие разумом, отождествляют с вечными муками одиночества. Одиночества-кары, а не одиночества-Пути.

Для него свобода была таким же естественным состоянием, как для птицы кортоне ее полет.

— Прощайте, мессер! — прошептал я, засыпая под восхитительную музыку высших сфер, что создавалась «la Macchina infernale». — Может быть, где-то на извилистых дорогах вероятностей наши с вами воплощения встретятся снова, чтобы не узнать друг друга, но почувствовать, как необъяснимо заколотилось сердце, и услышать вот эту самую мелодию…

Асура бросился на меня первым, покинув сознание герцога. Я не ждал, что так скоро, был поглощен переживаниями Агни, этого вечно юного старика.

Нас вышвырнуло в межвременье и межпространство. Я успел увидеть его прошлое — на счастье, он при какой-то циклизации сразу воплотился в Чезаре и ничего еще не мог знать о Стяжателе. С его стороны нападение было рывком отчаяния. Оборона с моей — выполнением обещания Шиве. Истошно крича, деструкт сгорел в пламени ади, и я неожиданно для себя испытал что-то вроде сожаления. Вот парадокс! Асура, обитавший в человеке, был по сути лучше этого самого человека… Вот насмешка природы!

Теперь возникла новая сложность: я должен проводить своих спутников в одну эпоху, а сам затем переместиться в другую. Действие «Тандавы» ограничено циклом. Нужно успеть всё.

Я сотворил венецианскую гондолу цвета ртути. Я вообразил и воплотил в реальность подземную черную реку с осклизлыми каменными берегами. Я взял в руки весло и встал на корме; в центре лодки сел Шива, ближе к носу и глядя невидящим взором вперед — Савитри. Я оттолкнулся веслом от изумрудного шара-маяка, от тяжелой мертвой воды сначала справа по борту, потом слева, а волнышки разбежались слабой рябью, отмеряя проделанный путь, не помогая, но и не мешая. И тогда мертвенным светом озарился противоположный берег, замигал тускло-зеленый огонек в тумане. Мы медленно потекли к нему по шкале недвижимой реки…

Мой расчет был только на Варуну. За двадцать семь лет до печальных событий он прибыл на «Трийпуру» из отпуска вскоре после того, как я скрылся от работников станции, гоняясь за будущим Стяжателем. Это всё, что я знал о том периоде из рассказов отца Савитри.

Это время было для меня знаковым, ведь я впервые попал в мир грубых форм через «Тандаву». Я чувствовал эпоху даже на вкус, и чем-то родным повеяло от гигантского многоугольника, тягуче проступавшего из небытия в реальность. Он обрел форму, цвет, он влек меня к себе, словно маяк. Агрессивная среда вновь начала рвать меня на части. Варуна, мне нужно к Варуне, он уже должен был прилететь на станцию и узнать о чрезвычайном происшествии с сурой, который решил прогуляться. С Варуной мы решим, как быть дальше.

Лишь на миг я успел увидеть его лицо — еще совсем молодого голубоглазого парня с темными волосами и морским загаром — и вот мы уже одно целое. Я затаился в его сознании, как в убежище, переводя дух от боли и дожидаясь, когда они с тогдашними Танцорами закончат разговор. Сейчас будет самое трудное: с Леонардо я хотя бы разговаривал в облике другого человека, а тут мне, с одной стороны, нужно ясное сознание Варуны, а с другой — его доверие к моему рассказу. Вещи несовместимые, как части плана «Постфактум априори», который я наметил.

Зевнув, он отправился в свою каюту, где устало сбросил прямо на пол манипуляторы, ботинки и комбинезон, и голышом пошел в душ. Своими действиями он так напоминал меня самого в воплощении Агни, что я не смог не улыбнуться. Лицо Варуны в зеркале тут же расплылось улыбкой, и он выдавил на ладонь каплю шампуня. Наверное, мое настроение передалось и ему, но объяснил он его воспоминанием о домашних — Бхадре и маленькой дочке. Я слегка подглядел в его память: мне хотелось узнать, какой была в детстве Савитри. Но девочка была еще настолько мала, что задерживаться там не имело смысла.