Сергей Гомонов - Пари с будущим

Не успел художник ответить, что по-прежнему ничего не понимает, как снова появилась мона Кьара и заявила, что к дому подъехали два кавалера и просили доложить о них хозяину. Тут же, едва не сбив ее с ног, в студию ввалился потный от бега Салаино и, не извиняясь, слово в слово повторил слова монашенки, а от себя добавил, что тех двоих он узнал: они с товарищами только что стояли у входа в мастерскую.

— Нам пора ехать, — вздохнула Лиза и застегнула плащ. — Прощайте. Я пришлю за картиной слугу, мессер.

С этими словами она, поддерживаемая под руку компаньонкой, удалилась. Леонардо кивнул ей вслед, после чего мы с ним вышли к уже известным мне кондотьеру и солдату.

— Сер да Винчи, — сказал кондотьер, а я проводил глазами карету Джоконды, — синьор Содерини изъявили просьбу увидеть вас в Палаццо Веккьо, и мы здесь, дабы составить вам эскорт.

Я отвернулся, пряча улыбку. Похоже, парень еще даже сам для себя не придумал объяснение собственной роли в этом странном деле. У солдата, между прочим, вид был не менее растерянный, чем у его командира. За нашими спинами стоял Салаино, и он, само собой, не понимал вообще ничего, разве что моя веселая физиономия развеяла его тревогу.

— Что скажете, мессер? — спросил я при прощании садившегося верхом Леонардо.

Тот, уже в седле, приподнял руки, возвел глаза к лазурным небесам, покачал кому-то в ответ головой и, берясь за уздечку, пришпорил коня.

Оставшись с Салаино вдвоем, мы переглянулись, а потом одновременно, с облегчением, выдохнув, утерли лоб рукавом.

Савитри восстанавливалась долго. Леонардо отправил ей со слугой портрет, а сам принялся за картонную версию будущей фрески «Битва при Ангиари». Свободное время он проводил в мастерской, где внезапно для всех воспылал прежней страстью к созданию летательного аппарата. Эта затея отвлекла Заратустру от «Тандавы», посему машину я дорабатывал в полном одиночестве. Пока маэстро с Перетолой мастерили прототип дельтаплана, полностью заняв им одну из комнат, я собирал последнюю центрифугу и настраивал систему.

Других доносов не было, но мы оставались начеку. По крайней мере, если Леонардо почти всю светлую часть суток находился пред очами правящей верхушки и своего врага-Микеланджело, крыть стукачам было нечем: мессер «не был, не замечен, не состоял», и подтвердить это могли теперь многие свидетели.

Однажды я увидел в его студии еще несколько портретов Лизы, набросанных углем на картоне. Разные ракурсы, поворот головы, поза — но всюду один и тот же взгляд и неверная, размытая улыбка маленьких губ.

— Мне иногда не верится, что она зряча, — однажды поделился со мной Леонардо. — Но бьюсь об заклад, я еще ни разу не видел такого лица и у слепых! И, сколько ни ломаю голову, я всё ж не могу понять — что такое запредельное предстает взору вашей спутницы, фра Лука?..

— Я сам… не могу этого понять, мессер, — признался я тогда. — Скажу только, что через пятьсот лет это не разгадают… Разве что портрет тот, который вы отослали семейству Джокондо, очень сильно отличается от того, что выставят в Лувре…

— В Лувре? Это, если я не ошибаюсь, какая-то французская крепость? Как же попадет туда моя картина?

— Пути Господни неисповедимы, мессер. А Лувр через пятьсот лет будет одним из величайших музеев Европы.

— Воистину неисповедимы… Моя «Мона Лиза» в величайшем музее Европы… Невероятно… Там столько недоработано!

— Но… мне кажется, в Лувре будет вывешена совсем другая картина. На ней другая Лиза, мессер!

— Как — другая?

— Сначала я думал, это связано со свежестью красок на только что созданной картине. Но нет! Там будет та же поза, те же руки, всё то же самое, кроме бровей… Однако в ней проступит что-то пугающее, что притягивает и отталкивает одновременно… как беседы о посмертии, о душе и бренной плоти, о том, что никому на самом деле неизвестно доподлинно, но что неизбежно узнает каждый, когда придет его срок…

— Вы хотите сказать, Лизу подменят подделкой?

— Нет, ваше авторство будет полностью доказано.

— Что же тогда? — он взял в руки один из картонов и вгляделся в эскиз. — Вы сказали — «кроме бровей». Что там не так с бровями, Лука?

— Их нет.

— Чем вы это объясните? Веяние моды? Она попросит еще один портрет несколько лет спустя и выщиплет брови?

— Нет, после 1506 года вы с нею больше не увидитесь. А насчет бровей… Мне не довелось побывать во всех эпохах во время работы на станции, но некоторые специалисты у нас рассказывали о том, что в Древнем Египте люди полностью сбривали брови, чтобы обезобразить себя по причине траура…

— Ну, то у предков коптов! Древние все были чудаки почище нашего…

— Да, прямая аналогия не прослеживается. Но иных причин я не знаю, мессер. Поживем — увидим.

— Хотелось бы. Могу представить вашу степень разочарования: вы приходите за ответом, а у меня самого одни вопросы!

Мы засмеялись. В разговорах с Леонардо я прежде побаивался тем, связанных со смертью. Боялся, что однажды он не утерпит и спросит — «когда?» И я не посмею ответить и при этом буду чувствовать себя негодяем: ведь я знаю, а для него это тайна за семью печатями. Но он не спрашивал и даже взглядом не подавал намеков. И однажды я понял, что мессер — не спросит. Человек, который ограничил себя в познании технологий будущего и сделал это волевым усилием, осознанием опасности такого анахронизма, не станет спрашивать о дате собственной смерти. Тогда всё встало на свои места, былая моя зажатость при общении с ним исчезла. Я не знал его полностью, но понимал и тех, кто шел за ним, и тех, кто его ненавидел.

Время шло, и вот в один прекрасный вечер я приехал к Палаццо Веккьо, застав там да Винчи. Сидя на лесах, он расписывал «Битву», а внизу несколько подмастерьев поддерживали огонь в небольших, обложенных камнем, очагах, призванных высушивать фреску. Не тревожа его, я просидел вместе с подмастерьями до ночи, наблюдая за его работой, разительно и принципиально отличавшейся от той, что я видел прежде. Спустившись и разглядев меня, Леонардо удивился и укорил: мол, нужно было подать голос.

— Я не имею исторического права вам мешать, — сказал я, когда мы уже шагали с ним к мастерской. — А теперь хочу поделиться: «адская машина» закончена!

— Святая Мадонна! — с восхищением, какого раньше никогда передо мной не выказывал, остановившись и ухватив меня за плечи, воскликнул художник. — Примите мои поздравления, мой друг! Одного мне будет жаль…

— Чего же?

Он отпустил меня и понурился:

— Я привык к Агни в обличии Луки и не знаю, смогу ли переносить настоящего Луку после того, как вы вернетесь к себе. Мы никогда не говорили с ним о том, о чем говорили с вами, к тому же в некоторых вещах он… слишком ограничен. И… знаете, тяжело расставаться с кем-то, кто, кажется, тебя понимает и кого, кажется, понимаешь ты…