Тильда. Маяк на краю света - Кейт Андерсенн

я невольно вспомнила сцену в шатре на острове Гудру. Только тогда мы лишь изображали мужа и жену, а теперь ими были, и это нечто совершенно иное. Законное, настоящее, имеющее право нам принадлежать. С гарантией. Я улыбнулась.

— Скорее, ларипетровый шарик, в котором я иду об руку с тобой. И мне этого достаточно.

Надо было видеть, как вытянулось его лицо, все еще не привыкшее к тому, что с ним такое могло случиться. Да, это чудо — кто станет отрицать? Но ученые к ним немного более привычны, чем… наверное, авантюристы.

— Дядя Кастеллет… — донесся детский голос из-за двери.

Я хотела встать, но поняла, что мне не в чем вылезти из-под медвежьей шкуры. И, вообще — он мужчина — он пусть и вылезает.

— Иди, открой, — ловко брыкнулась я ногами, пользуясь минутным замешательством мужа, и резко дернув шкуру, победно в нее завернулась.

Кастеллету, оказавшемуся босыми ногами, прочими конечностями и не только на дощатом полу, оставалось цокнуть языком досадливо и потопать к веревке за штанами.

— Сейчас, Фри, сейчас, — проворчал мой рыжий смущенный (!) муж, натягивая одну рубаху, а вторую — бросая мне в лицо.

Вместе с шуточно-убийственным взглядом. А потом в два шага достиг двери и повернул ключ в замочной скважине. Ого, предусмотрительный какой — закрылся… Будто знал. Хотелось разозлиться, но я для того была слишком счастлива.

Едва это стало возможным, в дверную щель просунулась взъерошенная русая голова Фриды.

— Я вам тут поесть принесла, дядя Кастеллет… — девочка протянула поднос, а там и жаренное мясо в глиняной миске, и нарезанный дольками драконий фрукт, и даже два наших калебаса — откуда только взялись!

Желудок издал радостный громкий возглас, и живот Чака ответил радостной трелью. Мы рассмеялись, а девочка, заметив меня, стушевалась — все же, я сидела кутаясь в шкуру, прижимая к груди только что полученную оранжевую рубашку, да и как бы… Е-мое. О существовании маски я в принципе успела позабыть, и слизью уже не мазалась сутки…

— Так у вас правда была супружеская ночь, дядя Кастеллет? — затараторила Фрида, пытаясь протиснуться внутрь, но Чак, к моей радости, просто забрал у нее поднос и никуда не пустил. — Разве она не случилась на Гудру?..

— Супружеская ночь не раз в жизни бывает, Фри. Спасибо! Что там наверху? Все спокойно?

А я прятала в пропахшей морем рубашке шрамы и краски стыда.

— Пока мы дрейфуем. Капитан тоже пока еще не выходил. Папа говорит, сегодня будем на землю сходить, представляете⁈ Там всюду горы поросли чем-то белым! Папа говорит, что это называется лед, и что на его родине в Буканбурге, где я обязательно побываю, так всегда бывает зимой…

— Да, так и бывает. Ты увидишь.

— Но, дядя Кастеллет… — Фрида помялась в коридоре, глядя в пол, а потом резко подняла полный слез взгляд на Чака, — Вир… он… правда больше не вернется?..

В груди у меня сделалось больно. Да, мы миримся с потерями, потому что выбора у нас нет — только сойти с ума. Но, несмотря на бесчувствие, нарощенное годами, это непросто даже нам, хотя у нас эти потери не близкие и не первые. А для подростка… Я вспомнила себя, и в горле встал так и нерасплаканный до конца комок.

— Подожди минутку.

Чак отставил поднос на пол, а потом открыл дверь пошире, присел к Фриде, положил руки ей на плечи, заглянул в глаза:

— Мне жаль, Фри. Жизнь так устроена — с каждым, кто принимает в ней участие, может что-то случиться. Не мне тебе рассказывать, да?

Девочка кивнула, закусывая губу, по щекам ее потекли слезы.

Да… жизнь опасна, жизнь путешествие, жизнь — движение. И пока ты движешься, ты в несомненной опасности, и кто в том виноват?.. Я тоже съела губы, прижимая рубашку к себе, как последний оплот самообладания.

— Он упал прямо из вороньего гнезда… В пасть китам… И никто не бросился спасти… Мы ведь могли, да? А теперь… что?.. Я даже ему не сказала, что я его и Бимсу люблю, хотя они и такие дураки иногда! Я так виновата!

Фрида разрыдалась, и Чак ее обнял, и позволил оросить рубаху слезами. Честно — я редко знаю, что сказать плачущему. Возможно, потому не люблю плакать и сама.

Но Чак почему-то знал. Погладил русую голову:

— Ты не виновата, Фри. Никто не виноват. Это был несчастный случай, мы ничего не могли сделать тогда. Но знаешь, что можем? — дождался зрительного контакта, знакомым мне макаром заставил девочку высморкаться в очередной платок — он их солит, что ли?.. — Мы можем решить, что сделаем с той болью, которая осталась. Знаешь, почему терять — больно? — Фрида отрицательно потрясла лохмами. — Это значит, что кто-то пробрался к нам вот сюда, — Чак взял ладошки девочки и сложил на ее груди. — И никуда не хочет уходить. Только нам решать, что с этим делать. А мы ведь тоже не хотим, чтобы он уходил, верно?

— Никуда-никуда? — одновременно кивая, спросила девочка.

— А ты разве забыла папу, когда думала, что он умер?

Фрида снова быстро-быстро покачала головой. Мой хороший Чарличек серьезно кивнул и продолжил:

— Мы состоим из того, что видели, во что верим, что ненавидим, тех, кого любили и любим — из бесчисленного множества бубриков. Знаешь, что такое бубрики?

— Знаю… Папа говорил, что кристалл может проникнуть в камень, и тогда там внутри получаются жеоды, полные осколков-бубриков…

— Верно, и это очень красиво. Люди, вещи, воспоминания — они как кристаллы, которые мы впитываем в себя, как горная порода. Пусть Вира больше нет, но он — навсегда бубрик в твоей собственной жеоде. Боль превратится в воспоминание. Она утихнет не сразу, но если ты ее обнимешь, впитаешь, позволишь ей быть — ведь ты правда его любила, так что имеешь право горевать — непременно превратится во что-то невероятно прекрасное. Вир станет частичкой тебя и поможет в трудную минуту, как и прежде. Но… — Чак хмыкнул горько, — знаешь, какой я глупый?

Повеселевшая Фрида удивилась, смахивая слезы:

— Вы — не глупый, дядя Кастеллет!

А я подбирала челюсть. Почему… я никогда не дошла до этой гениальной и простой мысли?..

— Нет, глупый. Потому что тех, кого любил, я после смерти превратил в проклятие, а не благословение. Я не хотел принять боль,