Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

ни единого дара. Уже в Старграде она сожгла на маленьком костерке прядь волос, а ещё, чтоб порадовались светлые души, бросила горсть пшеницы и вылила на угли чарку хмельного мёда. Иного угощения и благодарности у неё, лишившейся всего, кроме жизни, не было.

Нынче же она собиралась сызнова воззвать к небесным покровителям, испросить благословения и помощи. Не для себя. Для человека, который в лекарской Цитадели сгорал в жару и едва дышал.

И сызнова у Клёны не нашлось ничего, что можно было принести в жертву. Однако Хранителей – пращуров, вознёсшихся так много веков назад, что их имён уже не помнили потомки, – нельзя оскорблять пустыми просьбами. То не суетное поминание в беседе или скорби, то истинная мольба о помощи, которую в далёкие светлые выси донесёт дым огня.

Чем чище просьба и ценнее жертва, тем больше надежда, что мольба будет услышана. Обычно резали телёнка, кропили его кровью костёр и стены дома, а на жертвенное мясо приглашали всех соседей.

У Клёны не было ни телёнка, ни даже курицы. Ничего ценного, кроме серебряной куны. Но серебро не горит. Какой толк его жечь? А всё остальное, что было вокруг, ей не принадлежало. Она бесцельно ходила по покойчику. Думала отрезать и сжечь косу, но что за дар – волосы? Прядь сжигают для того лишь, чтоб пращуры распознали своё чадо. А чем отблагодарить их? Как объяснить, что молишь не о безделице, о самом важном? О чём просят лишь однажды и больше не беспокоят до смертного часа.

В этот миг Клёна поняла, что до онемения в пальцах стискивает края старой шали, которую накинула на плечи, пытаясь спрятаться от тоски и одиночества.

Материна памятка.

Мама ещё не Хранительница, ибо умерла недавно и силы благодатной покуда не обрела. Но те далёкие пра-пра-пра… Они должны знать: нет у Клёны ничего ценнее, нечем ей больше жертвовать!

Девушка взяла со стола нож и отрывистыми движениями принялась кромсать шаль на лоскуты, иногда попадая по пальцам, но не чувствуя боли.

Огонь в очаге занялся быстро и радостно, и Клёне хотелось видеть в этом доброе предзнаменование. Она взяла в горсть обрывки расползшегося полотнища, прижала к лицу, в последний раз вдыхая запах, и бросила в весёлое пламя первый лоскут…

– Хранители пресветлые, – шептала девушка. – О защите и помощи прошу вас. Не для себя прошу. Мне ничего не надо. Ежели можно, то пусть от меня уйдёт, но другому прибудет. Пусть я останусь больна и слаба, но он войдёт в силу. Дайте ему мужества и терпения. Воли дайте. Счастья дайте. Пусть без меня, с любой другой. Только оставьте живым…

Шерсть сгорала с шипением. Нити сворачивались и чернели. Дым уносил молитву в тёмное весеннее небо. А Клёна шептала и шептала. Лихорадочно и бесслёзно. Причитаньями горю не поможешь. Это она уже хорошо уразумела.

– Хранители пресветлые, в тёмной ночи среди боли и страдания ниспошлите на него покой, принесите исцеление, вдохните силы всё вынести и ни о чём не жалеть…

Она шептала, а обрывки старой шали тлели, корчились в пламени.

Клёна в задумчивости просидела возле очага до самого рассвета. Ворошила угли, подкармливала огонь тонкими прядками волос. А очнулась только с восходом солнца.

Страшно было идти к башне целителей, которая мрачной глыбой возносилась в низкое пасмурное небо. Страшно было спрашивать… Вдруг всё впусте: надежды, жертвы, мольбы? Вдруг никто её не слушал или вовсе не услышал? Что такое старая ношеная шаль?

Но чудо всё-таки случилось: Фебр пережил эту ночь.

* * *

В избе Звана было жарко и душно. Серый и то и другое терпеть не мог. Как они тут живут? Словно в бане. Только веников не хватает.

Вожак кровососов глядел на гостя доброжелательно и, по всему видно, был искренен. Вот только оборотень всё одно ему не верил. Впрочем, он вообще никому не верил.

– Чем я тебе помогу? – сокрушённо спросил Зван. – Дорог в Пещерах множество. Даже я знаю далеко не все. А она тут несколько седмиц провела: все ходы-выходы обрыскать могла. Вот и утекла, как вода из решета.

Серый покачал головой.

– Без сторонней помощи не утекла бы. В одиночку так следы не запутать.

– Уж не думаешь ли ты, что кто-то из моей стаи ей помог? – Зван усмехнулся и напомнил: – Ты её доброй волей прислал. Мы не просили.

Волколак кивнул. Верно. Он сам отправил Мару к кровососам и приказал ей окормлять их стаю. И всё одно не верил, что шальная девка в одиночку смогла протащить полумёртвого охотника через Переходы, выволочь его на поверхность, да ещё и увести так далеко, что след смогли взять не сразу.

Мара сильна и своенравна, а уж дури в ней вовсе на десятерых хватило бы. Да ещё эта доходящая прямо-таки до наваждения любовь к брату… Из-за Люта девка и впрямь могла наворотить любых дел. А короткий бабий умишко вряд ли разумел всю глупость и тщету задуманной мести. Бестолочь! Не впусте брат её говаривал, что-де не родилась ещё девка, у которой разума в достатке.

Серый недолюбливал Люта. Слишком скользкий, да и шибко языкастый… Однако Лют никогда не шёл против вожака и делал всё на благо стаи. Сестрица у него, конечно, с придурью, так ведь кто не без изъяна? Иной раз Серый жалел, что дар из этих двоих достался именно девке. От брата толку было б больше.

Лют умел говорить ровно и складно. Да ещё обладал предивным умением заставить себя слушать. Когда волчья стая обосновалась в Переходах, Серый именно Люта отряжал ходить к кровососам и увещевать, что-де близость волков к пользе, а не к беде. Вот кто точно смог бы развязать язык пленному охотнику. Но, увы, брат Мары был обыкновенным волком и от запаха крови дурел. Обидно, но ничего не поделаешь.

По чести сказать, Серый даже жалел, что Лют пропал. Ушёл тогда с Выжгой в Невежь и как в воду канул. Мара после этого сделалась сама не своя. В ней боролись тоска, злоба и отчаяние. Потому-то Серый и потворствовал её острому интересу к пленнику. Надеялся, что ей удастся-таки что-то вызнать. Прогадал. Волчица окончательно ополоумела от ненависти и выкрала чуть живого охотника.

– Без сторонней помощи она бы не утекла, – повторил Серый задумчиво.

Зван развёл руками.

– Почему? У неё острый нюх. Да и баба она, как я успел заметить, своенравная. Кто знает, чего ей в голову взбрело?

Серый промолчал. Сказать Звану, что Мара ушла не одна, а с едва