Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

не рождённый. Помнящий. Из лука стрелять умеет. Вот он ребятишек вашими стрелами и положил. Один Ярец до Пещер добежал. Но рана глубокая была. Покуда через чащу нёсся, кровью изошёл. Так на руках у Серого и умер.

Волчица смолкла.

Клесх неотрывно смотрел на собеседницу. Глаза у него потемнели.

– Что глядишь? – с горечью спросила она. – Я знаю, что такое семья. И не хуже твоего знаю, что такое родительское горе. И сын, и муж у меня сгинули. Оба разом. А у Люта две дочери. Двойнички! Жена родами умерла, девочек некому было выкормить. Не было молока. Крови хоть залейся! А кормящей волчицы – ни одной на всю округу! – Мара поджала губы и уставилась в пол, пытаясь совладать с нахлынувшей горечью. – Не за что нам вас любить, а вам нас. Только не переиначишь уже. И не смотри на меня так. Больно.

Клесх молчал.

Волколачка поднялась с лавки, подошла к столу. Достала из корзины лепёшку, понюхала, прикрыв от наслаждения глаза, отломила кусочек.

– Что сказали те люди в коричневых одёжах?

– Они сказали, что не понимают, как ты его довела и почему он ещё жив, – ответил Клесх, по-прежнему глядя мёртвыми глазами в пустоту.

Мара воротилась на лавку и брезгливо отбросила меховое одеяло. По всему видать, согрелась. Устроившись поудобнее на сеннике, она начала объяснять:

– Из охотника вытянули с кровью почти весь дар. То, что осталось, едва тлело и готово было погаснуть. Пришлось вливать в него силу. Он делался как мёртвый: ничего не чувствовал и был послушен моей воле.

Клесх посмотрел на волчицу с острым любопытством.

– Твою силу?

Перед глазами тут же стали колдуны, которые именно так поднимали мертвецов.

– Да. Но это… не как у вас. Он мёрз и одновременно с этим осязал мир, как я: голод, запахи, жажда. Я боялась, что убью его. Боялась, что он станет упырём и забудет, кем был. Мой дар наполнял его, заставлял идти. Но его тело умирало. Я пыталась лечить по ночам. Сил едва-едва хватало. Раны рубцевались, но на следующий день открывались сызнова. Да ещё нога у него правая сломана…

Клесх слушал внимательно, а потом спросил:

– Почему ты ушла одна? Почему не взяла никого в помощь? Хоть бы из Звановых.

Волчица покачала головой.

– Нельзя. Слишком опасно. У Серого всюду по лесу глаза. В Переходах мне Дивен помогал следы путать: провёл подземными дорогами, о коих волки не ведают. А из своих я в сопутчики никого не стала звать. Кому верю, те не осенённые. А осенённые… Побоялась – выдадут. У Серого три дюжины волков с даром. В ближней стае – дюжины полторы. Когда они от крови дуреют и начинают яриться, он уводит их в чащу. Я ждала-ждала и дождалась-таки, когда отправятся. Потом волка, который охотника караулил, оглушила и была такова. А покуда они хватились, покуда Серого сыскали, покуда он погоню отрядил, мы далеко уже были. Он-то решил небось: я увела парня, чтоб из мести поизгаляться. Оттого и не пустил вдогон ближнюю стаю. Иначе я бы тут не сидела.

Клесх потёр изуродованную щёку.

– Говоришь: три дюжины осенённых?

Мара кивнула.

Обережник усмехнулся, а потом сказал:

– Отдыхай. Будешь смирно себя вести, запирать не стану.

Девушка прищурилась и спросила с издёвкой:

– Не боишься в своём покое меня укладывать, глава?

Клесх смерил её таким тяжёлым взглядом, что ходящая невольно съёжилась.

– А должен?

Мара побледнела и помотала головой. Такая сила угадывалась в этом человеке, что оборотница не решилась более дерзить. Тонкая рука испуганно дёрнулась к болтающемуся на шее наузу, который на миг сделался тесным, сдавил горло.

– Гляди, Мара, не испытывай меня! – сказал охотник негромко.

Он даже с места не двинулся. Однако девушка вжалась в стену. Нет, глава Цитадели не пугал её. Но его серые глаза были глазами убийцы. И доводить такого уж точно не стоило.

* * *

Есть оборот перед рассветом, когда ночь наливается густой чернотой и сердце всякого, кто не спит, вдруг стискивает тоска. Нет ей объяснения. Она приходит как напоминание о скоротечности жизни, о неизбежном одиночестве перед смертью, о беззащитности перед волей Хранителей. Трус боится этих мгновений, но тот, чьё сердце свободно от страха, черпает в них силу.

Запахи делались глуше. Лес стихал, деревья протяжно шумели. Хорошо было лежать в зарослях папоротника, вбирать в себя одиночество ночи, её прохладу и покой, никуда не спешить, ни на что не отзываться, просто лежать. Казалось, будто сильное звериное тело прорастает в мягкую лесную землю, становится её частью. А мир вокруг замирал, словно захлёбываясь мраком. Мстилось: не наступит утро, не взойдёт солнце, и навек теперь воцарится над миром прохладная и гулкая темнота.

Серый любил этот миг благостного оцепенения. Иной раз хотелось длить его и длить. Да вот только нынче он не мог наслаждаться. Изнутри его подтачивала злоба. Глухой нарастающий гнев.

Мара ушла. Увела пленника. Последнего было не жаль: он всё одно не жилец. Но то, что кто-то из стаи осмелился пойти против воли вожака…

Наглая девка сгинула, а вместе с ней сгинули и ушедшие по следу. Напоролись на охотников. Впрочем, их гибель не расстраивала, скорее вызывала досаду.

Волка, караулившего пленника, Серый убил. Подобные промахи прощать нельзя. Вожак даёт стае защиту, прокорм и спокойное бытьё. За это он вправе требовать беспрекословного подчинения, а с ослушавшихся взимать виру жизнью.

Прибылым, напавшим на кровососок в подземелье, он так и объяснил. И не пощадил ни одного. Всякую глупость надо пресекать, чтоб она не повторялась.

Серый знал: его боятся. Это не приносило ни радости, ни огорчения. Боятся – и пусть. Но иногда его охватывало не то беспричинное беспокойство, не то тоска. Он не разумел. Лишь вспоминал переливчатые глаза и кудлатую голову. «Серый Хвостик, Серый Хвостик…» Ласковый лепет отзывался в памяти эхом.

Как она была нужна ему в такие мгновения! Любовь к сестре путалась с досадой, пренебрежением и острой надобностью быть рядом. Столько противоречий!

Он любил её. Наверное, единственную на всём свете. Любил до щемящего страха, до судороги, стискивающей сердце. Но не мог долго быть рядом. В детстве, ежели накатывала на него глухая, беспричинная злоба, сестра заключала его в объятия, ворковала. И гнев отступал. Но годы шли, он делался старше, умнее и злее, а она оставалась прежней. Всё тем же ребёнком, но в теле женщины.

Из-за этого на него порой накатывала ярость. Хотелось убить её, разорвать, разнести по всему лесу! Не знать! Не видеть! Не вспоминать! Он рявкал. А