Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

тварь не сбежала. Ударите в спину. Отомстите. И отступите в чащу.

Зван и Дивен опять переглянулись. И сызнова показалось, будто они безмолвно переговариваются.

Клесх без труда читал каждую их мысль.

Помогать ли Цитадели? Помогать, ибо ежели падёт крепость, некому будет защищать людей. А значит, ходящих ждут голод, одичание и смерть.

Стоит ли верить Цитадели? Стоит, ибо ежели охотники и готовят мудрёную засидку на осенённых Переходов, так то впусте. Дураку ясно: не поведёт Зван всех. Да и сам может не идти. Отправит других, а с остальными спрячет стаю. Лес большой, где-нибудь да схоронятся.

Можно ли отказать Цитадели? Нет, ибо мир дважды не предлагают. Откажешь ныне, и рано или поздно охотники соберутся единым войском, возьмут след и придут. А это значит: опять сниматься с места, опять искать новое убежище, но при этом неся потери и зная, что окрест шныряют оборотни, пугают людей.

Отдать ли Серого, как скотину на убой? Кому от этого будет польза? Ясно как белый день: всем. Всем будет польза. И людям, и ходящим.

Здравый смысл призывал не отталкивать руку, протянутую Цитаделью. Но… поверить извечному врагу? Не получится. Впрочем, до зеленника́ ещё жить и жить, а значит, есть не один день, чтобы продумать пути отступления.

Зван наконец очнулся от стремительно пролетавших в голове мыслей. Вспомнил, как хоронили убитых детей, зло усмехнулся и ответил:

– По рукам. Хотите стаю Серого – будет вам стая Серого.

Глава 25

Морда у Люта была вся в снегу. И сам он весь тоже был в снегу. Но главным образом – морда. Он с наслаждением зарывался ею в рыхлый сугроб, потом встряхивался, мотал лобастой головой, падал, катался на спине, фыркал, чихал и тряс ушами, блаженно жмуря глаза. Словом, всем своим видом выражал неописуемый восторг от того, что с него наконец-то сняли ошейник, позволили перекинуться и порезвиться. Перво-наперво он сделал несколько кругов по двору. Носился так, будто собирался выпрыгнуть из шкуры. Ежели б не увечная лапа, небось и вправду порвал бы все жилы. Но калечье не давало взять разгон.

Лесана сидела на нижней ступеньке крыльца и смеялась.

Лют и вправду был смешной. А ещё здоровенный, как телок. Такая туша!

Возле двери стоял, кутаясь в наброшенный на плечи тулуп, старградский целитель.

– Какой-то припадочный, – удивился он, глядя на волколака. Лесана покачала головой.

– Нет. Просто стосковался в человечьем теле. Больше седмицы тащились. Извёлся весь. Да ещё кровью надышался. Думала, не довезу.

Когда их обоз пришёл в Старград, Лют был бледен, словно смертельно больной, и едва держался на ногах.

Лесана тут же вспомнила, как неистовствовал Белян, и испугалась. Поэтому, едва ступив в закатных сумерках на двор сторожевиков, она поспешно заперла ворота и сдёрнула с пленника науз.

– Перекидывайся.

Обережница ещё и договорить не успела, а человек уже осыпался зелёными искрами. Обернулся зверем. И вот теперь, как оголтелый, носился по двору, катался в снегу, распахивал мордой рыхлые сугробы.

Орд глядел на это неистовство, удивлённо вскинув брови, но потом соску́чился[15] и ушёл в избу, сказав напоследок:

– Этак он до утра носиться будет. Загоняй в дом. Спать уж пора. Да и баня стынет.

Лесана кивнула, не отводя взгляда от оборотня. А когда дверь за Ордом закрылась, поднялась со ступеньки и спросила резвящегося зверя:

– Ну что? Довольно тебе?

Он чихнул и сызнова брыкнулся в сугроб.

– Я замёрзла. В баню хочу. И есть. Давай ты завтра побегаешь ещё?

Обережница направилась к нему с ошейником в руках.

Волк отбежал на несколько шагов.

– Лют! – взмолилась Лесана. – Не дури. Я же тебя одного тут не оставлю.

Он отрывисто дышал, вывалив розовый язык. Из пасти валил белый пар.

– Иди сюда.

Волк отошёл ещё на пару шагов.

– Да тьфу на тебя! – обиделась девушка. – Что я, по всему двору за тобой бегать буду? Не хочешь – не надо. Будешь голодный, значит.

Сказала и направилась к всходу.

Сзади что-то мягко ткнулось в бедро. Обережница повернулась. Зверь стоял рядом, поблёскивая в темноте глазами.

– Чего бодаешься? Перекидывайся.

– Вот есть же злобные девки! – Лют встал на ноги и потянулся. – Ну, идём. Правда, есть охота.

Он направился вперёд. А Лесана озадаченно спросила его в спину:

– Скажи, отчего нынче ты перекинулся и одёжа на тебе осталась? А тогда с Беляном нагой был?

Волколак обернулся, мигом расплывшись в довольной улыбке.

– Тебе тогда больше понравилось?

Обережница толкнула его легонько, принуждая идти дальше.

– Нужен ты мне… Просто любопытно.

– Тот раз всё внезапно случилось и на ярости, – объяснил он. – Когда так… это больно. Одёжа рвётся. А затем ломает всего. И спать хочется… И… много чего хочется, в общем. Что плохо – всё разом.

Лесана смотрела на него удивлённо.

– Так это ты меня тогда схватил, потому…

– Схватил и схватил! – мгновенно окрысился Лют. – Ты теперь до смерти припоминать будешь?

– Нет, – спокойно сказала обережница. – Но теперь я поняла, в чём было дело.

– Поняла она, – ворчливо отозвался пленник и зашагал вверх по ступенькам. – Чего замерла-то? Сперва звала, а теперь медлишь. Боишься, что ли, в дом идти?

Лесана вздрогнула, но промолчала. Откуда ему знать? И понимать откуда? Вон набегался, как взнузданный конь, теперь пузо набьёт и дрыхнуть повалится. А у неё ком в горле и дыхание в груди застывает при мысли, что в избу надо идти. В эту избу.

Как ни борись с собой, горе не сразу отступит. Особенно, ежели что-то нет-нет да о нём напомнит.

– Стой. Дай глаза завяжу. Там же, поди, лучина горит. И ошейник вздеть надобно.

Волколак смиренно всё стерпел.

С порога обоих вошедших обняло ласковое избяное тепло. Оборотень повёл носом. Пахло едой. Пахло людьми. Пахло деревом, железом и травами.

– Входи. – Лесана легонько подтолкнула его в спину и сказала сторожевикам: – Мира в дому.

– Мира, – отозвались мужчины.

Девушка огляделась бегло и жадно. Она боялась, но в то же время хотела увидеть хоть что-то, оставленное Фебром. Малое какое-то напоминание. Конечно, увидела. На гвозде висела осиротевшая истёртая перевязь. Одиноко жалась к стене голая лавка, с которой по обыкновению сняли и сожгли принадлежавший погибшему сенник. Возле лавки стоял старый, потемневший от времени сундук.

– Я… в баню пойду. Тамир уж, поди, намылся, – хрипло сказала обережница, вытащив из заплечника смену одёжи, и выскользнула обратно в морозную ночь, надеясь, что никто не заметил слёзной дрожи в её голосе.

Тамир и правда уже одевался.

– А блохастый где? – спросил