Техника игры в блинчики - И. А. Намор

По крайней мере, двоих из встречающих Гринвуд знал в лицо – сталкивался пару раз в коридорах одного неприметного здания в центре Лондона. «Господа» любезность оказали и споро в шесть рук вытащили бренное журналистское тело на волю, аккуратно придерживая от падения.

– Вы не представляете, как я рад вас видеть… – Матвееву ничего не стоило чуть-чуть воспользоваться навалившейся на него слабостью и подпустить в голос легкой дрожи. Эпическая картина «Возвращение с холода» могла убедить самого взыскательного и недоверчивого зрителя, пожалуй, даже больше, чем просто факт бегства из этого кошмара… Тут ноги его вполне естественным образом подогнулись, и он практически упал на четвереньки. Сдерживаемые весь полет позывы подступающего к горлу желудка прорвались…

– Простите, господа, не могли бы вы отвернуться на секундочку? Мне кажется, что сейчас…

Последовавшие за этим утробные звуки заставили в смущении отвернуться всех встречающих. Бежавшему от злобных большевиков коллеге сейчас могли простить и не такие проявления откровенной слабости.

Через четверть часа Матвеев уже полулежал, укутанный толстым шерстяным пледом, на заднем сиденье просторного «плимута», держа в одной руке сигару, а в другой – бутылку десятилетнего «Крагганмора», и наблюдал, как механик вместе с пилотом – «Вспомнил! Его зовут Анастасио Де Ла… и как-то-там-еще …» – складывают крылья «Мотылька» вдоль фюзеляжа и цепляют биплан на буксир второму автомобилю – брутальному «Панар-Левассеру».

– Через несколько минут отъезжаем. К утру постараемся быть в Лиссабоне, торопиться уже некуда, – подал голос сидевший слева от водителя невысокий, коренастый мужчина с грубым бульдожьим лицом и ухватками констебля. – Дороги в Португалии если и лучше испанских, то ненамного. Ехать будем не быстро, да и на границе простоим не меньше часа. Так что постарайтесь вздремнуть. В вашем состоянии, Майкл, это необходимо. Виски можете не жалеть – у нас есть еще, сэр Энтони специально предупредил о ваших любимых сортах, – и, улыбнувшись чему-то, оставшемуся за пределами понимания Степана, он открыл форточку в дверце автомобиля и закурил.

Выбросив окурок сигары в открытое окно, Матвеев с наслаждением отхлебнул виски прямо из горлышка высокой бутылки и, развернув вощеную бумагу лежащего на коленях свертка, достал большой сэндвич с жареными валенсийскими чоризо. Жирно, конечно, – сало и жирная свинина и паприка в пропорциях – и вредно для здоровья, но зато сочно и пахнет умопомрачительно, не говоря уже о вкусе. С жадностью впившись в белый хлеб, прослоенный толстыми кусками хорошо прожаренной колбасы, Степан понял, что его наконец-то отпускает, пусть ненадолго, пока есть еда и выпивка, занимающие сейчас большую часть его мыслей. Война остается на войне… Сейчас – вне пределов зрения и за гранью осознания перегруженного мозга. По крайней мере, в это очень хотелось верить.

Последнее, что успел сделать Степан, перед тем как уснуть, так это – заткнуть горлышко бутылки пробкой и втиснуть ее между подушкой и спинкой сиденья. Недоеденный сэндвич так и остался зажат в руке…

* * *

– Господин Гринвуд? – одновременно вкрадчиво и просительно обратился к Майклу секретарь британского посольства в Лиссабоне (Матвеев сразу же после знакомства забыл, как на самом деле называется должность Грегори и звал его про себя «Младшим»). – Вас просят к телефону… Лондон…

– Где телефон? – Степан, выспавшись и отмывшись от дорожной грязи, чувствовал себя почти нормальным человеком. Он даже начал обдумывать новый цикл статей для «Дэйли мейл», намереваясь преподнести резко «полевевшим» британским интеллектуалам, выступавшим защитниками «революционных преобразований в Испании», небольшую бомбу.

– В особой комнате. Я вас провожу…

Вызвать его таким образом мог только один человек… И с ним обе ипостаси Матвеева-Гринвуда сейчас хотели разговаривать меньше всего.

Закрыв за собой бронированную дверь под исполненным ревности взглядом посольского шифровальщика, Степан подошел к столу, где стоял массивный телефонный аппарат, и взял трубку.

– Гринвуд у аппарата!

– Майкл, мальчик мой, если бы ты знал, как я рад тебя слышать! – непритворная радость сэра Энтони, казалось, изливается сквозь телефонную мембрану обволакивающим медовым потоком. Липкая сладость наваливается, душит, вызывая странно знакомое чувство – беспомощности и безнадежности. Тошнотворное чувство.

Как тогда, в самом начале июля…

Как она бежала… Молча, сосредоточенно, только стоптанные каблуки туфель мелькали из-под подола застиранного, кое-где заштопанного, но все еще чистого монашеского платья.

«Или это называется ряса?»

Barbet[34] сбился на затылок, и из-под него на лоб падали слипшиеся от пота полуседые пряди волос. Хриплое дыхание ее, более подобающее загнанному животному, нежели служительнице церкви, казалось, заполняло собой небольшой, стиснутый стенами и почти соприкасающимися балконами проулок. Еще немного, и вот он – спасительный выход на оживленную улицу, в круговерть барселонской толпы. Еще немного…

Преследователи, числом шесть или семь, безнадежно отставали, спотыкаясь поминутно, мешая друг другу, цепляясь прикладами винтовок, изредка падая и подымаясь с ужасными проклятьями. Один из них, заросший до бровей густой разбойничьей бородой зверовидный мужик в просоленной от пота матросской куртке понял, что добыча вот-вот ускользнет из рук «передовых представителей возмущенного пролетариата». Сдернув с плеча винтовку, он остановился, задержал дыхание и, практически не целясь, выстрелил.

От призрачного спасения монахиню отделяло всего лишь десять шагов. Тяжелая пуля, ударившая беглянку куда-то в поясницу, переломила ее пополам, заставив враз осесть на мостовую темной копной. Она упала среди апельсиновых корок, каких-то огрызков и кусков битого стекла – городского мусора, в последние дни просто заполонившего сразу все улицы Барселоны.

Пока преследователи с победными возгласами неумолимо приближались, перейдя с бега на шаг и уже почти не спотыкаясь, монахиня пришла в себя и попыталась ползти, цепляясь изуродованными артритом пальцами за камни мостовой. Подтаскивая ставшее непослушным тело прочь от безжалостных охотников. Словно собака с перебитым хребтом, она ползла, не разбирая дороги – на остатках сил. Бесстыдно задравшийся подол обнажил старческие ноги, испещренные пигментными пятнами в окружении бугрящихся варикозных вен. Широкая полоса кровавого следа тянулась за ней.

Матвеев наблюдал за происходящим не в силах оторвать взгляд. Внезапно обострившееся зрение – «или это воображение так разыгралось?» – позволяло разглядеть разворачивающуюся трагическую картину в таких подробностях, которые напрочь отбивали естественное желание отвернуться и уйти с балкона, надежно укрывавшего его от взглядов снизу, в комнату.

Оглянувшись по сторонам, Степан заметил, что во многих окнах на мгновения мелькали лица обывателей, искаженные страхом. Белые, как чистый лист бумаги, и такие же пустые. За все недолгие минуты не хлопнула ни одна дверь, не открылась ни одно окно.

«Ни одна сволочь не выглянула…»

Замечая внимание к себе, любопытствующие люди отводили взгляды, прятались за подоконниками и балконными оградами, задергивали занавески.

Когда Матвеев вновь обратил