Трое для одного - Софья Валерьевна Ролдугина

class="p1">– Ты сумасшедший, – заявила Кэндл. И хмыкнула: – Почему нет?

Памятуя о прошлой встрече у реки, оставлять «шерли» на другом берегу Морган не отважился. До парка они доехали по безлюдным дорогам за несколько минут, там приткнули машину на стоянке и, вглядываясь в схему, попытались повторить маршрут Фонарщика. Точнее, попытался Морган, ощущая, как в горле перекатывается иллюзорный ком.

Сейчас, в ярком дневном свете, существование другого города казалось немыслимым.

– Там ничего не может быть, – бормотала Кэндл под нос, – ничего не может быть, ничего…

А Морган шёл уже на чистых, диких инстинктах, одной рукой сжимая её запястье, а другой – стискивая часы сквозь куртку. Сердце билось часто и размеренно, в унисон с движением стрелок.

В самый последний момент, когда показалась впереди череда однотипных домов из красного кирпича, парковая аллея вдруг изогнулась, нырнула за густой кустарник в опушке из инея – и обвилась вокруг пруда, ровного, как зеркало.

На поверхности дремали водяные лилии, белые и розовые, и безжалостное декабрьское солнце высвечивало каждый восково-плотный лепесток, каждый изъян и сверкающую каплю влаги.

Пахло цветами и летом.

Кэндл застыла как вкопанная. Она разомкнула губы, беззвучно выдохнула что-то – может, «невероятно» или «так не бывает». А затем произнесла:

– Ты был прав. А ты знал, ну, насчёт всего этого, когда просил распечатать план?

Голос у неё был хриплый, и вряд ли от ветра и холода.

– Да, – признался Морган ровно. Сейчас он чувствовал спокойствие и лёгкость, словно только что победил в смертельно опасной игре. – Таких мест у нас в городе много. И сюда нельзя приходить в темноте, потому что тут обитает нечто вроде… вроде теней. Или крыс. Они пожирают… ну, наверное, всё. Меня сожрать пытались, по крайней мере. И спастись или убежать от них нельзя.

– И почему ты до сих пор тогда жив? – спросила она тихо.

Кувшинки медленно вращались против часовой стрелки – так, что человек едва ли смог бы заметить это движение, если бы не следил специально.

– Меня спасло чудо, – мягко ответил Морган, и из памяти плеснуло раскалённым золотом чужого взгляда. – Тебя оно вряд ли спасёт, с его-то сложным характером… Пойдём отсюда, хорошо? Я расскажу тебе остальное. У меня такое чувство, что эти места и отнятые земли как-то связаны, но я не могу понять, как именно.

– Отнятые земли? – задумчиво переспросила она с той нехорошей интонацией, которая появлялась аккурат накануне трудных судебных процессов.

– Миссис Паддлз, супруги Гриди…

– А. Да, точно.

Они вернулись в машину и в полной тишине доели уже остывшую пиццу. Кэндл глотнула виски из фляги, разом став ещё более сосредоточенной и рассеянной одновременно, точно погружённой в транс.

– Поехали к Часовой площади. А потом ко мне.

Это прозвучало так неожиданно, что Морган поначалу решил – он ослышался.

– Что?

– Оттуда ведь всё началось. Черти-сковородки… – длинно выдохнула Кэндл, прикрыв глаза. – А насчёт «ко мне» – я имела в виду мамин особняк. Её сегодня целый день не будет дома, а у меня есть ключи. И я знаю код её сейфа.

Морган плавно завёл машину и облокотился на руль, глядя на парковую аллею. За поворотом ему чудился спокойный блеск недвижной воды.

– И что в сейфе?

– Документы, – усмехнулась Кэндл и сделала ещё глоток. – Не представляю, какие именно. Но что-то по «Новому миру».

По пути к Часовой площади Морган свернул на заправку и купил новую карту Фореста. Кэндл тут же отобрала её и принялась азартно сличать с устаревшим планом, изредка отпуская комментарии, с каждой минутой – всё более растерянные и задумчивые. Выходило, что город за последние пятьдесят лет не вырос, как уверяли чиновники в мэрии, а съёжился. Пропало несколько прудов, остров посреди Мидтайна, без счёта улиц, три площади, с десяток мелких парков и скверов.

– …и за часовой башней тоже должен быть пустырь, и немаленький. По размеру – с футбольное поле. Но его и следа нет, как будто город просто сдвинулся по географическим координатам. А на старом плане – вот вам пустырь, пожалуйста…

– Что? – Морган не поверил своим ушам.

– Пустырь за часовой башней, – повторила Кэндл механически, заглядывая то в одну карту, то в другую. – Он тоже исчез. Да я и не помню там никакого пустыря, там всегда сразу начинался частный сектор, к которому сейчас примыкает розарий бедняжки Паддлз…

– Погоди. – Морган аккуратно загнал машину на стоянку у супермаркета, заглушил мотор и откинулся на сиденье, глядя сквозь лобовое стекло. Часовая площадь была ровной, как гладильная доска, и даже концертный зал с северной стороны напоминал старинный утюг. Редкие прохожие семенили вдоль домов, не рискуя выйти на открытое пространство и отдаться во власть северного ветра. Только двое мальчишек носились наперегонки с огромным золотистым ретривером, оскальзываясь на обледенелой брусчатке. – Ты сказала, что там нет никакого пустыря. Но он точно есть. Я помню.

Кэндл пожала плечами:

– Ну, если посчитать за пустырь полосу городских земель сразу за башней… Но она же узкая.

– Да нет же! – Морган сосредоточенно помассировал точки над бровями, где угнездилась противная сосущая боль. Воспоминания утекали, как песок сквозь воронку – смотри не смотри, а взглядом не удержишь. Но Морган пытался. – Там были… заросли ежевики, да. Как лабиринт. И огромные поляны в промежутках. А на полянах… кажется, сизая такая трава, высокая. По колено. То есть по колено десятилетнему ребёнку, – поправился он и крепко, до золотых пятен в глазах, зажмурился. Зыбкая картина медленно прояснялась; над колючими плетями ежевики, сплошь покрытыми белыми цветами, тенью воздвиглась башня, огромная, точно подпирающая небо. – Земля там была… мягкая и рыхлая, я помню. И тёплая какая-то. И в траве – полно вьюнов, знаешь, ветвистых таких, прочных, как леска. Они цвели постоянно, белыми и синими цветами. А под ежевикой тоже росли цветы… – Морган рефлекторно сжал кулаки, словно на коже вновь проступили все царапины, полученные в детстве. – Пахли они мёдом. А похожи были на лилии или на орхидеи. Бледно-золотистые… как же они назывались… как же назывались…

…Теперь ему кажется, что самые страшные вещи случаются именно летом.

Может, из-за этой выматывающей жары; может, потому что зимой он реже бывает дома и не видит, как мама запирается в комнате на втором этаже и часами терзает фортепиано; или потому что Саманта с Диланом на долгих два месяца уезжают к морю, к Лэнгам, и дом делается странно пустым. Даже сейчас, когда Моргану так нужна помощь, позвать некого. Сначала он робко скребётся в дверь к матери, но в ответ лишь сердито, нервно колотятся изнутри звуки четвёртой симфонии Шнитке.