Фантастика 20254-131 - Константин Викторович Плешаков

Горячие слезы катятся по щекам:

— Ты же знаешь, Мотылек — я должна сейчас уйти. Это все… не может быть правдой.

— Но это уже правда, — мягко говорит эльф. — Довольно того, что я верю: та, кому я отдал себя, никому не причинит зла.

Он не сказал «пока смерть не разлучит нас». Потому что эльфийский брак смертью не расторгается.

Мотылек держит мои руки в своих — не сжимает, не пытается надавить. Опускаю глаза. Шум моторов все ближе. Возможно, во мне нет того, что Мотылек видит — и оно должно появиться, потому что он в это верит… или потому, что я смогу это у него взять. И сейчас не тот момент, чтобы отказываться от дара. Бормочу скороговоркой:

— Мы будем едины, как свет и тень. Я отдаю себя тебе, и я твоя.

После всех этих предательств у последней черты мой выбор — доверие.

Оборачиваюсь к магу:

— Давай! Быстро!

Макар вскидывает руки. Подаюсь навстречу, отбрасываю защиты, открываю себя. Тень перекручивается, рвется наружу — и высвобождается. Я шагаю вперед, уже не телом — оно пылью осыпается в прибой.

В руках Мотылька — пустота. Я, не оглядываясь, направляюсь прямо по воде к тому, что прежде называла аномалией.

Теперь это — мой мир. Все изменилось. И я изменилась.

Старые слова бессильны — они остались в прошлой жизни, как следы в полосе прибоя.

Но сквозь новую кожу я чувствую тепло ладоней Мотылька, поэтому помню, зачем я здесь — чтобы изгнать из своих новых владений тех, кому там не место. Изгнать, не более: я не убивала в прошлой жизни, не стану и в этой — нет такой привычки.

А потом я все создам заново.

Глава 27

Макар. Эти реки текут никуда

— Здесь болит?

— Да.

— Тут?

— Тоже болит. И…

— Повернитесь.

— И еще…

— Я сказал, повернитесь. Наклонитесь. Все, делайте ему перевязку.

Не удостаивая меня лишним взглядом, доктор выходит из камеры, гремит железная дверь. Костлявая медсестра принимается за дело, туго бинтуя мои бока, бесцеремонно тыкая в них же и заставляя морщиться. Из этой и вовсе слова не вытянешь.

Потом гремит дверь и за ней, лязгают засовы.

Осторожно ложусь на кровать, взгляд привычно находит в пятнах на потолке парейдолические иллюзии: вот рожа чудовища, а вот… еще одна рожа чудовища.

В первый день мне запрещали лежать на кровати, когда светит большая желтая лампа, и я чуть не упал в обморок. Потом я стал игнорировать рык охранников, надзирателей или кто они там — и мне за это ничего не было. Порычав, эти парни плюнули на свое наиважнейшее правило и перестали заставлять меня подниматься — ну или садиться на табурет. Маленькая бессмысленная победа.

Зато и желтая лампа стала гореть как-то неравномерно, и я немного поплыл в подсчетах, сколько дней прошло. Тем более пару дней не ел, да и регулярность перевязок вызывала сомнения. И накатывал сон, похожий на воспаленное температурное забытье.

Но прошло несколько дней, это точно. В камере имелась параша и кран с холодной ржавой водой, из которого я пил. Под потолком были какие-то щели, однако понять, окна ли это наружу, не представлялось возможным.

Мне выдавали какие-то подозрительные, серые от старости таблетки, и кормили. Кормили на удивление сытно и не противно, как я понял, когда смог оценить питание.

Костлявая оказалась разговорчивее врача, зря я на нее грешил.

— Шарохаться еще отдельно к тебе из лазарета, — внезапно сказала она, особо болезненно ткнув в живот, — вот не было заботы.

Я настолько не ожидал, что кто-то начнет со мной говорить, что спросил в ответ глупее некуда:

— Зачем ко мне отдельно шарохаться?

— Одна в сизо камера-то для магов, — пояснила тетка, — и ту сто лет уж как не использовали по делу… Куда тебя из нее поведешь? Положено, наоборот, к тебе ходить. И чего твои тебя не забрали, опричники?

— Не знаю, — сказал я.

— Не хотят ответственности, — экспертно постановила медсестра, — ты ж, я узнала, политический. Сюда к тебе следак приедет. Да-а… Вот оно как выходит: маг ли, не маг — а брюхо у всех мягкое и болит.

— Уй-й!

— Терпим, — равнодушно-привычно сказала она, заканчивая перевязку.

И удалилась, гремя блестящим жестяным кофром с бинтами.

И вот я лежу, отупело глядя в потолок. Следак. Приедет. Ну ладно.

Через несколько часов (да?) дверь снова распахивается. Маячат рожи здешних работников: синяя форма, мелкие звездочки на погонах, профессиональное выражение — «кирпичом».

— Встать. Лицом к стене.

Пыхтя, служивые заносят в камеру… стол. На него водружают механизм, похожий на странный гибрид печатной машинки с кассовым аппаратом. Рядом кладут… шоколадку. И ставят большую бутылку минеральной воды, а еще два стакана.

— Бутылку, наверно, надо открыть? — пыхтит один.

— Не надо! Вдруг решит, что мы туда, я не знаю… плюнули? Сам откроет.

— А если вдруг минералка прыснет, он обольется? Настроение испортится, еще хуже выйдет. Дай, отвинчу крышку.

— Куда! Не дам!

Это настолько нелепо, что я начинаю хихикать, несмотря на боль в животе.

Охранники гневно на меня зыркают, готовясь поставить на место. Но решимости нет: все-таки статус у меня расплывчатый и предыстория мутная, как бы им хуже не вышло (теперь-то я понимаю, почему спустили на тормозах нарушение — лежать на кровати днем).

В этот момент в камере появляется еще одно действующее лицо: насупленный, с курчавой седой бородой, с необъятным пузом кхазад. Сразу становится тесновато.

— Вон туды стань, Соколов, — командует он, — а ты, Цыпкин, туды. И лампу несите! И табуретки еще нужны! Тебе подследственный чего — стоять будет? Он раненым числится.

Кажется, этот полицейский хороший. Лампу требует не затем, чтоб на меня светить. Хотя как знать, как знать…

— Подполковник Кляушвиц, — представляется он наконец хмуро, не глядя в глаза.

Батюшки, да это же «дядя Борхес», о котором я столько слышал! Я ведь ему «Стрижа» обещал пожертвовать — но сам в итоге на том уехал. Нехорошо получилось.

Давлю желание глупо шутить. Киваю.

— Я буду лично контролировать ваше дело… от региона, так скажем. Но вы должны понимать, господин Немцов! Вы должны понимать!

Он вздыхает.

— Решения принимаю