Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

радуешься? – наступала на него Лесана, сжав кулаки.

На удивление Лют не стал ехидничать, а миролюбиво сказал:

– Да не радуюсь я. Он мне тоже не понравился. Самодовольный и воняет мертвечиной. Но ты сама виновата: неправильно разговор повела. Говорила б иначе, глядишь, услышали бы.

Лесана, которой не нужны были ни его сочувствие, ни советы, ни тем паче порицание, сквозь зубы процедила:

– А ну пшёл!

– Да иду я, иду! – Волколак покорно захромал вперёд. – Чего ты взъярилась?

В груди обережницы поднялась обжигающая волна слепого гнева, и она не сдержалась: со всей злости ткнула пленника между лопаток, чтоб пошевеливался и поменьше молол языком. Без того тошно. Пихнуть-то дурака она пихнула, а про то, что он хромой, забыла…

В попытке устоять оборотень неловко вскинул руки, но увечная нога предательски подвернулась. Он оступился и с размаху упал на колено.

Не вскрикнул. Только зубами скрипнул так, что Лесана побоялась – раскрошит.

– Прости! – Она виновато склонилась над Лютом. – Я не хотела, я…

Пленник оттолкнул протянутую руку небрежным движением плеча и поднялся, опираясь о стену.

– Чего это ты удумала перед тварью ходящей виноватиться?

Обережница видела, что левое колено волколак ссадил до крови, даже штанину порвал. Не диво, пол-то каменный. Но больше ничего говорить не стала. И правда, кто он такой…

– Шевелись тогда, покуда ещё не добавила, – прошипела Лесана и подивилась: нешто это она говорит со злобой такой?

Спрашивается, чего взъярилась? Этот-то дурень не виноват, что Донатос – сволочь последняя. Но не прощения же сызнова просить?

Дальше шли молча. Внизу, не доходя до мылен, девушка ухватила Люта за ошейник и впихнула в каморку Нурлисы. Однако в последний миг удержала. Ну как опять растянется назло спутнице.

– Бабушка! Это я! Лесана.

А про себя с трудом подавила досаду: не дай Хранители ещё и Нурлиса разразится привычной бранью. То-то Лют потешится: охотницу, его словившую, как поганый веник, по Цитадели пинают!

– Доченька? Ты никак?

Лесана подивилась непривычной ласке в голосе старухи и тут же устыдилась собственных гадких мыслей. И чего в самом деле взъелась на всех? Ходит, как упыриха злющая, того гляди кидаться начнёт.

– Я, – ответила она и кивнула на своего спутника. – Вот на этого одёжу бы сыскать. Глава приказал переодеть.

– Ишь ты! – Нурлиса окинула пленника цепким взглядом. – Экий лось!

Лесана открыла было рот, объяснить про «лося», но тот опередил. Видать, замаялся молчать. Языком-то почесать он любил не меньше Нурлисиного.

– Я, бабулька, не лось. Я волк.

Старуха упёрла руки в боки и осведомилась:

– Ты где тут бабульку унюхал, а, образина? Волк он. То-то я гляжу, ошейник на тебе собачий. Будку-то сколотили уже? Али на подстилке в углу спишь?

Лесана стиснула оборотня за плечо, чтоб удержать, ежели от злости рассудком помутится да кинется на сварливую каргу. Но этот гордец опять удивил, расхохотался.

– Экая ты, старушонка, злоязыкая! Поди, в молодости красавицей была?

Нурлиса опешила и недоверчиво спросила:

– Чего это красавицей?

– А красивые девки всегда злые да заносчивые, потому к старости такими вот сварливыми делаются. – Оборотень повернулся к Лесане и сказал: – Смотри, оглянуться не успеешь, такой же станешь.

Обережница раскрыла рот, осадить его, но не нашлась, что сказать. А Нурлиса сквозь смешок проскрипела:

– Лесанка, а он ведь тебя только что красавицей назвал. Ну и хлыщ! Ладно, дам тебе порты. За то, что языкастый такой.

Лют опять рассмеялся.

– Что ж только порты-то?

– На рубаху не наболтал, – отрезала бабка. – Вот дров наколешь, будет тебе и смена. А пока свою ветошь прополощешь да взденешь. Ничего, крепкая ещё. И иди, иди отседова, псиной воняешь!

Сунув в руки Люту порты и свежие обмотки, карга вытолкала его в три шеи. Но за шаг до двери удержала Лесану и шепнула:

– Правду ты сказала: эх, и треплив…

Из уст Нурлисы это прозвучало как похвала.

В раздевальне никого, по счастью, не оказалось. Лют тут же стянул через голову рубаху, взялся разуваться, а девушка глядела на болтающийся на его шее науз. Да уж… как нарочно кто-то удумал на волка ошейник нацепить. Сняли, видать, на псарне с какой-то собаки. Затянули не туго, но железную скобу для шлеи оставили, то ли не заметив, то ли наоборот, с намёком. Для острастки.

Казалось бы, Люту, с его-то непомерной гордыней, да при таком «украшении» держаться надо надменно и заносчиво, чтоб хоть попытаться сохранить остатки достоинства. Но пленник был беспечен и будто не злился на своё унижение и обережников.

– Ты со мной и в мыльню пойдёшь? – Волколак ухмыльнулся, распутывая завязки портов. – Я даже мечтать не смел.

Обережница смерила его угрюмым взглядом.

– У тебя четверть оборота.

Он пожал плечами. Девушка вышла.

Заглянув по прошествии условленного времени в раздевальню, Лесана пленника не увидела и, выругавшись про себя, шагнула в душную помывочную залу. Лют дрых на скамье, уткнувшись лицом в скрещённые руки. Только патлы мокрые до пола свисали. Вот же! Ну будет тебе… Обережница неслышно прокралась к лохани с холодной водой, подхватила её и с размаху окатила оборотня. Ох, как он подпрыгнул! Будто не колодезной обдали, а крутым кипятком. Любо-дорого поглядеть.

– Тьфу! Вот ведь злобная девка! – ругался Лют, отфыркиваясь. – Вот есть же ведьмы!

– Одевайся. Быстро. Иначе сведу не в каморку, а обратно в каземат. И на цепь там посажу.

– Да иду я, иду! Заноза!

Волколак похромал следом. В раздевальне Лесана села в сторонке, давая ему одеться. Он неторопливо обтёрся, вздел порты, повязал чистые обмотки, обулся, простиранную отжатую рубаху закинул на плечо.

– Веди, чего расселась? – сказал он, будто обережница должна была сие же мгновение броситься к выходу.

– Шагай. Разговорчивый больно.

Лесана в душе истово досадовала, что Хранители обделили её острым языком. Обидно, что последнее слово всегда оставалось за этим треплом, а она словно щелбан очередной получала. И даже ежели взгреть наглеца, никакого облегчения не получишь. Да и он сразу поймёт, сколь сильно её ранят едкие речи.

От этих мыслей ещё пуще захотелось врезать болтуну. Но это было неправильно, поскольку от беспомощности. Пленник-то от злоязычия не терялся. Вон как Нурлиса его словами отстегала, а он и не поморщился. Посмеялся только. Отчего у Лесаны этак не получалось? Отчего любой укол жалил до слёз? Вот и приходилось идти, хмуриться, делать вид, будто плевать, а в душе горько досадовать!

По счастью, каморка, которую Клесх распорядился выделить пленнику, оказалась неподалёку. Обережница отодвинула засов и распахнула низенькую дверь.

Кут был крохотный, по паре шагов в длину и ширину. Тут едва поместились стол да