Царства смерти - Кристофер Руоккио

происходящего. Реальность Гибсона. С тех пор как мы высадились на пляже, где-то в глубине души я думал, что сплю. Межпланетные путешествия редко давались мне такой ценой. Большинство моих друзей и боевых товарищей путешествовали со мной, а имперские шишки – магнархи, офицеры, советники и сам император – были палатинами и жили достаточно долго, чтобы не быть замененными своими внуками.

В Золотой век ходили легенды о мореплавателях, затерявшихся во времени. Путешествуя на скорости, близкой к световой, они обгоняли течение времени и оказывались далеко в будущем. Спустя много веков возвращались на Землю и находили, по одной версии, лишь дымящиеся руины, по другим – империю обезьян или машин. Гиперпространственное перемещение обходит относительное течение времени, но расстояния между звездами так велики, что схожего эффекта все равно не избежать. Я сражался ради спасения Империи, но Империя уже не была той, которую я начал защищать. Та Империя осталась в прошлом и уже не могла вернуться. И ее народ остался в прошлом, а большинство – в земле.

Но не все.

– Что ты тут делаешь? – выдохнул я, положив руку на стеклянную крышку, и улыбнулся дорогому мне лицу, до сих пор не веря, что все это наяву. – Ты можешь его разбудить? – спросил я Хранительницу.

Имра вытаращила темные глаза:

– Я… – Она покосилась на Гино. – Мы никогда этого не делали.

– Ничего страшного. Я все сделаю, – сказала Валка. – Это проще простого.

Без лишних церемоний моя тавросианская ведьма подвинула юную Хранительницу и нажала пару кнопок на пульте, после чего застучала ногтями по стеклу, дожидаясь отклика некоего невидимого механизма. Я ребром ладони стер морозный покров с крышки капсулы. Под стеклом Гибсон напоминал изваяние древнего царя на крышке саркофага.

Центральный пульт слабо загудел. Стрелка температурного датчика поползла вверх. Семьдесят семь по Кельвину. Семьдесят восемь. В фуге в кровеносную систему спящего постоянно поступала жидкость ТХ-9, предохраняя ткани от полного вымораживания и криоожога. Первая стадия «воскрешения» требовала, чтобы температура внутривенной суспензии повысилась, а тело согрелось изнутри перед обратным введением крови и откачкой оставшейся крионической жидкости. Лишь тогда капсула полностью осушалась, а сердце и мозг перезапускались с помощью импульса, поступающего в закрепленные на груди электроды.

Если процедура проведена правильно, то временной отрезок, в течение которого мозг спящего уязвим, составляет меньше минуты.

– Внутренняя температура повышается, – заметила Валка.

Я посмотрел на датчик. Сто тридцать семь по Кельвину.

– Что нам делать? – спросила Имра.

– Одеяла есть? – спросил я, указав на шкафчики, установленные по периметру купола.

Имра и Гино замерли, шевеля извилинами. Наконец Гино метнулся к ящикам у дальней стены.

– С ним все в порядке? – спросил я Валку, имея в виду Гибсона.

Она кивнула.

– Процесс по сути автоматический, сам знаешь. – Словно в подтверждение своих слов Валка протянула руку и постучала пальцем по индикатору. – Девяносто секунд до промывки.

Я отошел обратно к саркофагу. Бояться было нечего – пробуждение человека из фуги было делом рутинным, – но мои ладони все равно вспотели от волнения.

Двести девятнадцать по Кельвину.

При трехстах градусах криогенная жидкость заменялась физраствором, после чего процесс входил в последнюю стадию. Гино примчался с большим белым одеялом в руках. Я жестом остановил его. Под пальцами другой моей руки лед с капсулы Гибсона начал таять и стекать на прорезиненный пол.

– Тридцать секунд. – Валка встретилась со мной взглядом и улыбнулась.

Впервые с того момента, когда я спрыгнул с фаэтона в Ведатхараде, у меня стало тепло на душе. Я улыбнулся в ответ.

– Время, – сказала она.

В ту же секунду потек физраствор; капсула начала осушаться, фиолетовая жидкость выходила через отверстия у основания яслей, чтобы прокипятиться и вернуться в резервуар. Зашипели пневматические замки, и крышка начала подниматься. Я отошел на шаг. Гибсон лежал на мягкой белой подкладке, его руки в старческих бляшках были опущены по швам. Изо рта тянулась трубка, откачивающая жидкость из легких, а к руке был подсоединен витой кабель. На моих глазах горячая и алая, как тусклый огонь, кровь хлынула в вены Гибсона.

– Отойди! – скомандовала Валка, готовясь включить электроды.

Я посмотрел на датчик пульса, на экране которого тянулась безжизненная прямая линия.

Раздался громкий, удивительно веселый звонок, и мокрое тело Гибсона вздрогнуло. Его волосы были сырыми, на груди я заметил тонкий шрам, как будто от клинка. Прежде я его не видел – не подвернулось случая – и поэтому задумался о его происхождении. Линия на мониторе дернулась вверх. Затем еще раз. Сердце Гибсона забилось. На черных стеклянных панелях появились данные о мозговой активности, но даже спустя десятки лет знакомства с этими параметрами я толком не знал, как их расшифровывать.

– Одеяло! – крикнул я Гино.

Рыбак передал его мне, и я набросил его на Гибсона, прикрыв наготу. Было как-то неправильно, что он предстал передо мной в таком виде. Тем не менее я взял его за руку. Старик втянул в себя воздух и слабо закашлялся; его тонкие пальцы рефлекторно сжали мою кисть.

– Вынимать трубку? – спросил я Валку.

Она показала утвердительный жест.

Аккуратным, но уверенным движением я вытащил сифон. Гибсон опять закашлялся, вслепую перекатился на бок, и его стошнило. Изо рта стекла тонкая фиолетовая струйка. Какой бы высокотехнологичной процедурой ни было крионическое перерождение, изящества в нем было мало – как в рождении ребенка. Отпустив руку Гибсона, я придержал его за плечи, чтобы не упало одеяло. Я вдруг вспомнил, как сидел у другой постели. На другой планете. В другой жизни.

«Во имя Земли, зачем ты отправился в город совсем один?»

– Во имя Земли, зачем ты прибыл сюда? – спросил я, не сдержав ухмылки.

Серые глаза старого схоласта взглянули на меня, но не разглядели. Немудрено. Временная слепота после фуги была обыденным, почти неизбежным побочным эффектом.

– Ливий? – прохрипел он, крутя головой в поисках источника звука. – Ливий? Это ты?

Ливий? Был такой древний историк. То ли грек, то ли римлянин. А тот Ливий, к которому обращался Гибсон, наверное, был схоластом?

– Нет, Гибсон, – ответил я ему прямо в ухо: Гибсон был глуховат еще во времена моей юности. – Нет. Это Адриан.

– Адриан!

Лицо схоласта озарила теплая улыбка. Он поднял руку, скинув тяжелое одеяло. После фуги Гибсон еще не напустил на себя привычную схоластическую суровость, и эмоции отчетливо читались на его морщинистом лице.

– Адриан! – повторил он, и костлявые пальцы нащупали мое лицо, а невидящие глаза Гибсона повернулись ко мне. – Ты получил мое… письмо.

– Какое письмо? – машинально спросил я.

Схоласты не посылали писем, тем более из атенеума. Университеты служили убежищем от внешнего мира, местами для