Японская война 1905. Книга 8 - Антон Дмитриевич Емельянов

сожалению, так и не успел лично отсмотреть, что же именно получилось у привлеченных к делу студентов-связистов, которых я назначил главными киношниками. Впрочем, Огинский одобрил, да и начало уже вышло душевным. Город, падающий с неба снег, какая-то тихая рождественская песня.

— Как будто в окно смотришь, — солдаты снова начали шептаться.

— А я знаю, что это за место. Нью-Йорк! Я его в газетах видел.

— А мне казалось, что в кино звука нет.

— Так это в чужом нет, а в нашем вон — сам видишь.

— Да, со звуком точно лучше!

Я улыбнулся. На самом деле пленки, которая смогла бы записать звук, пока еще не было, но мы решили этот вопрос самым простым и логичным образом. Рассчитали тайминги, записали свою пластинку, а потом запустили их в один и тот же момент. Звуки, правда, были не нью-йоркские, но на такие мелочи никто внимания не обращал.

Тем более когда в них добавился такой знакомый рокот.

— Это же!..

— Броневик! Точно броневик!

Все-таки немного ошиблись, и звук опередил видеоряд, но так даже лучше получилось. Словно в настоящей жизни: ты сначала слышишь мотор, а потом уже замечаешь машину. А вот в кадре на самом деле появился броневик. «Громобой», причем не заводской, а один из прибывших с передовой для ремонта. На боку следы попаданий, несколько рисунков, добавленных экипажем, пара бревен на случай совсем уж плохих дорог. И котелок. Обычный, армейский.

Не знаю, случайно его забыли или кто-то специально добавил, но вышло отлично. Его звонкие постукивания словно окончательно оживили картинку, и даже я перестал обращать внимание на неточную склейку или поплывшие пропорции. Броневик на самом деле полз по чужим улицам, первый город сменился вторым, третьим, а потом башня «Громобоя» медленно развернулась, нацелив ствол прямо в кадр. Склейка, крупный план, когда камера как будто бы заглядывает внутрь ствола, выстрел. Пламя во весь экран и восторженные крики со всех сторон. Знали бы они, как на самом деле это снималось на том допотопном оборудовании… Без зума, с осторожными расчетами, куда поставить камеру — и то в итоге пришлось все переделывать раз десять, пока не догадались снять не сам выстрел, а его отражение. Зато какой эффект!

— Вот эта да! Прямо бах! Как вживую! — солдаты радовались словно дети.

— Ты видел, как местные махали нашему «Грому»? — а кто-то пытался обращать внимание на детали, и да, забавно вышло. На самом деле люди махали продавшему нам пленку оператору, а получилось, что броневику.

— А мне пламя понравилось, — рассуждал еще один басом. — И как только сделали? Все черно-белое, а это красное! Даже водой плеснуть захотелось.

Все вокруг засмеялись. Тоже мелочь, но цвет в фильме в 1905-м — это ручная работа. В прямом смысле слова: пленку берут и кадр за кадром ручками раскрашивают в нужные цвета. Сложно. Но оно того стоит — последний штрих явно добавил эмоций, и пусть этот мини-фильм не нес какого-то особого смысла или драмы, но люди уходили воодушевленными.

Солдаты и офицеры, словно на время забыв про погоны, дружно шли и обсуждали фильм. Броневик в чужих городах — и они представляли в красках, как это скоро должно случиться на самом деле. Не выматывающие тренировки, не десятки тысяч врагов, подступающих к Новому Орлеану. Всего один фильм, не самый умный, не самый сложный, но в 1905 году даже этого хватило, чтобы тронуть людей за самое сердце. Чтобы они поверили в себя, в нас, в будущую победу.

Хорошо-то как.

* * *

И когда все стало настолько плохо?

Теодор Рузвельт-младший ходил из стороны в сторону, словно пойманный в клетку дикий зверь. А ведь еще недавно он считал, что это вторжение не такая уж и проблема. Что его даже можно использовать, чтобы взять власть недрогнувшей рукой и сделать Северо-Американские Штаты еще сильнее. Он ведь на самом деле любил свою родину, но, кажется, именно при нем ее ждет чуть ли не самое суровое испытание в ее истории.

Чертовы европейцы, чертовы торгаши и чертовы вояки. Первые делают вид, что будто бы без всякого злого умысла усиливают свой контингент рядом с его домом! И ведь не ответишь — еще с ними воевать не хватало. По крайней мере пока. Приходится улыбаться, понимающе кивать и делать вид, что веришь в безумные объяснения об усилении обороны собственных территорий и потоке бандитов, согнанных с привычных мест мобилизацией и погромами. Чушь.

— Чушь! — рявкнул Рузвельт вслух, схватил со стола бокал, но не стал пить, а постарался сжать его изо всех сил. Чтобы сломать, разрушить, уничтожить хоть что-то…

Не получилось. Он пришел в еще большую ярость и швырнул бокал в стену. Мельчайшие осколки и капли полетели во все стороны, забрызгав лежащую на столе папку с принесенными ему на подпись документами. Много заумных слов, за которыми скрывалась суровая правда жизни. Спонсоры партии и прочие дельцы, готовые давать деньги на войну, хотели гарантий. И принять в их качестве они готовы были только власть.

Сотни законов и актов, которые развяжут им руки в отношениях с рабочими, придавят конкурентов — фактически любое решение правительства станет для корпораций не обязательным к исполнению, если будет нарушать их свободы. В каком-то смысле они по-своему копировали английский «Билль о правах» 1689 года, только ограничивающий не монарха, а само государство, ставящий деньги выше закона.

Все это придется подписать, но… Однажды придет и их время.

И когда же Першинг раздавит эту гадину Конфедерацию⁈ Ему собрали столько солдат, столько пушек, столько техники, а он не спешит. Рузвельт даже пару раз лично писал своему генералу и торопил, но тот упирался, несмотря на их добрые отношения. Уверял, что в случае оплошности и спешки Макаров сможет обойти их фланги, и даже сотни тысяч солдат не смогут ничего изменить.

— Надеюсь, вы с хорошими новостями? — Рузвельт услышал шаги и повернулся к заглянувшему в кабинет Уильяму Тафту. Военный министр был бледен от недостатка сна в последние месяцы, но как будто пободрее, чем обычно.

— Если вы про наступление, то у Нового Орлеана пока не удалось добиться прорыва, однако… Русские решили сами попробовать прорвать наши ряды. Учитывая, что им это не удалось, когда они были свежи и полны сил, сейчас это выглядит уже как жест отчаяния. В штабе почти все считают, что это агония. Генерал Макартур просит подкреплений, чтобы бросить их в ответную атаку, как только русские выдохнутся…

Рузвельт сначала слушал министра, заражаясь от него энтузиазмом, но потом его зацепили последние слова.

— В