Космонавт. Том 2 - Феликс Кресс

— Плохо, Петя, — проговорил он тихо, но с такой силой презрения, что молодого человека будто обдало ледяной водой. — Очень плохо. Ты должен был растоптать его ещё до вылета. Зря, что ли, я хлопотал о твоём переводе? Больших людей беспокоил. А? Зря я свои ресурсы тратил? — Каждое слово било, как молот. — Я ждал, что ты сломаешь его морально сегодня же, на глазах у всей этой летучей братии. Чтобы он сник, струхнул, чтобы его репутация треснула по швам сейчас, а не когда-то потом!

Пётр стиснул челюсти так, что выступили жёсткие желваки. Он резко отвернулся от Грачёва, уставившись в темнеющую воду. Когда он заговорил, голос его прозвучал сдавленно, но в нём прорывалось глухое, сдерживаемое раздражение:

— Вы не говорили, Михаил Валерьянович, что он успел обзавестись друзьями и поддержкой такого уровня! — Он сделал ударение на слове «такого». — Вы говорили, что его там невзлюбили, считают выскочкой. А там… Там за него вступился не только его друг-курсант, который устав знает лучше иных офицеров! За него сразу вступился сам подполковник Павел Иванович! Легенда училища! И капитан Максим Ваганович, другой старый «зубр», явно на его стороне! Вы не предупредили, что у этого Громова такие покровители!

Грачёв фыркнул, звук был похож на шипение разъярённого кота. Он передразнил Петра с отвратительной, язвительной ухмылкой:

— «Вы говорили…», «Вы не предупредили…», «Я не знал…» — Он с силой сплюнул на гравий под ноги Петра. — Перестань ныть, как баба! Твоя работа — не ждать, что тебе всё на блюдечке подадут! Твоя работа — самому выяснять! Думать! Действовать! Проверить всё, узнать все детали! Не получилось одним способом — ищи другой! Лови момент! Дави на слабое место! — Голос его нарастал, превращаясь в рык. Он шагнул вплотную к Петру. — А ты что? Слился при первых же трудностях? Размазня!

Пётр не выдержал. Он резко развернулся к Грачёву, лицо его исказилось от ярости и унижения. Глаза горели. Он зашипел, забыв о субординации, о страхе:

— Послушай… те вы… — Он едва не сорвался на «ты», на откровенное хамство, но в последний момент пересилил себя.

Он сбился, замолчал. Резко провёл рукой по волосам, с силой приглаживая непокорную прядь, будто пытаясь пригладить и свои бушующие эмоции. Вдохнул глубже, сглотнул ком в горле. Продолжил он уже тише и спокойнее, но каждое слово проговаривалось чётко, с расстановкой:

— То, что вы… помогли… с лечением дочки… и похлопотали о моём переводе… не даёт вам права говорить со мной в таком тоне! Я — офицер Советской Армии! — Он выпрямился во весь рост, пытаясь вернуть себе достоинство. — И то, что я сделал сегодня… — голос лейтенанта дрогнул, — этот выпад, эта провокация… это недостойно офицера. Недостойно! И грозит мне репутационными потерями. А вы… вы ещё и недовольны⁈ Да, нашлись на аэродроме молодые дурачки, амбициозные, кто поддакнул мне, кто посмеялся. Но старые, опытные инструктора, те, чьё мнение действительно что-то значит в училище… они всё поняли. И не одобрили. Для меня этот выпад был колоссальным риском! И не только для репутации! Поэтому впредь… я попрошу… — Договорить он не успел.

— Но — но! — грубо, словно окрик на провинившуюся собаку, перебил его Грачёв.

Его холёное лицо побагровело, маленькие глазки сузились до щёлочек, полных звериной злобы. Он посмотрел на Петра исподлобья, всем своим видом излучая угрозу.

— Тише будь, офицер. Не зазнавайся. — Он язвительно подчеркнул звание. — Вспомни кое-что. Я как помог, так могу и… — он сделал красноречивую паузу, медленно подняв руку и сжав её в огромный кулак перед самым лицом Петра, — … всё испортить. Очень. Быстро. И безвозвратно. Ну, ты понял?

Кулак его был в сантиметре от носа лейтенанта. Пётр невольно отпрянул, но не опустил глаз, с ненавистью глядя на Грачёва. Тот медленно разжал кулак, но не убрал руку.

— Я поставил задачу? Поставил. Она должна быть выполнена. Громов должен быть растоптан. Публично. Унижен. А после — выгнан из училища пинком под зад. Только после этого твой долг будет считаться уплаченным. А до той поры… — Грачёв внезапным, неожиданно быстрым для своей грузности движением вцепился в лацкан шинели Петра, резко дёрнув его на себя. Пётр едва не потерял равновесие, но всё же устоял на ногах. — … не смей дерзить мне, потому что ты у меня вот где! — Грачёв ткнул указательным пальцем другой руки себе под горло, туда, где виднелся мятый галстук. Его голос стал шёпотом, но от этого ещё страшнее. — Понял, Петечка? Или нужно доходчивей объяснить?

Он с силой оттолкнул Петра. Тот снова едва удержался на ногах, спина его ударилась о холодный парапет. Со скрываемым отвращением, граничащим с тошнотой, Пётр отстранился, его руки дрожали, когда он поправлял помятое пальто и отряхивал невидимую пыль. Лицо было мертвенно-бледным от сдерживаемой ярости.

— Я помню наши договорённости, Михаил Валерьянович, — проговорил он глухо, глядя не на Грачёва, а куда-то мимо, в темнеющий город. — И всё сделаю. Как договорились.

Грачёв фыркнул, удовлетворённо поправил воротник своего пальто, снова став безупречным и невозмутимым дельцом.

— Вот и славно. Будь хорошим мальчиком, Петечка, — голос снова стал гладким, но яд капал с каждого слова, — делай всё так, как было велено. Аккуратно. И тогда… — он широко развёл руками, — … всё у тебя будет хорошо. И с карьерой… и с семьёй. Дочка здорова будет. Жена довольна. Квартиру хорошую получишь. Всё будет. Как по маслу.

Он похлопал Петра по плечу, жест был дружески-покровительственным, но прикосновение — тяжёлым, унизительным. Пётр не шелохнулся, лишь мышцы лица дрогнули. Грачёв развернулся и, не прощаясь, зашагал прочь, его грузная фигура быстро растворилась в сгущающихся сумерках.

Пётр остался один. Давление в висках было таким сильным, что ему казалось, будто его голова вот-вот лопнет. Он с силой упёрся руками в холодный камень парапета, склонив голову. Потом выпрямился, достал из кармана пачку папирос, вытряхнул одну, с трудом зажёг спичку и прикурил. Затянулся глубоко, до боли в лёгких. Дым, выдыхаемый струёй, смешивался с паром от дыхания и тут же уносился на ветру. Он смотрел на Волгу, но видел не её.

Видел он сейчас аэродром и Громова — спокойного, собранного, отвечающего на его провокацию не криком, а железной логикой устава. Видел подполковника и его оценивающий, проницательный взгляд. Видел Максимыча — хмурого,