Шайтан Иван 6 - Эдуард Тен

В кабинет буквально ворвался Лукомский, не дожидаясь приглашения пройти дальше.

— Ульян Самсонович, как это понимать⁈ — возмущённо воскликнул он, не здороваясь. — Смолина из-под домашнего ареста — прямиком в Петропавловку! — И, не дожидаясь ответа, грузно опустился на стул напротив прокурора.

Лицо Барышева мгновенно залилось густой краской.

— Это я должен вас спросить, Григорий Михайлович! — громко парировал он, но тут же резко понизил голос до опасного шёпота, окинув взглядом стены. — Вы мне божились, что в деле — лишь происки завистников! А в действительности⁈ Дело полковника графа Иванова-Васильева у меня изъяли жандармы! За делом Смолиным — их неусыпный догляд! Мне недвусмысленно дали понять: наказание должно быть максимально суровым, вплоть до каторги! Я не ожидал от вас такого подвоха! Вы понимаете, в какое гибельное положение меня поставили? Последствия для меня могут быть самыми пагубными! Вы понимаете это⁈ — Барышев, почти нависнув над столом, шипел, брызгая слюной. Лукомский растерянно откинулся на спинку стула.

— После такого, — продолжал шипеть Барышев, откидываясь в кресло, но не снижая накала, — никто бы и слова с вами не стал говорить! Но я… помня данное вам обещание, пытаюсь хоть как-то смягчить последствия этого бардака! А вы… вы смеете обвинять меня в бездействии⁈

— Виноват, Ульян Самсонович! — покаянно воскликнул Лукомский, вскакивая. — Я не ведал, что в дело ввязалось жандармское управление!

— Не просто управление! — Барышев силой придавил ладонями крышку стола. — Лично шеф жандармов, генерал-адъютант граф Бенкендорф! Надеюсь, мне не надо объяснять, чего стоит его… внимание? Потому не ждите обещаний. Сделаю лишь то, что в моих очень ограниченных силах. — Барышев тяжело вздохнул и с нескрываемым сожалением посмотрел на Лукомского. Тот сидел бледный как полотно.

— Григорий Михайлович, — голос Барышева внезапно стал низким и усталым, почти беззвучным. — Послушайте старого чернильного червя. Подумайте о себе. Срочно. Верьте опыту: проверкой и аудитом Кавказского корпуса это не кончится.

— Вы… вы думаете, Ульян Самсонович? — прошептал Лукомский, судорожно сглатывая.

— Я в этом уверен, — отчеканил Барышев, отводя взгляд к окну. Разговор был окончен.

Обескураженный Лукомский вышел из кабинета. Барышев устало смотрел на бумаги не видящим взглядом. Он только что смог решить проблему взятой ранее и истраченной благодарности Смолина. Не маленькой надо заметить. Слабая улыбка тронула его губы.

Я застал Куликова за столом, буквально утопавшим в бумагах по делу Смолина. Он работал, не разгибаясь.

— Здравствуйте, Жан Иванович.

— А, Пётр Алексеевич! — Куликов поднял усталое лицо, и на мгновение в глазах мелькнула искренняя радость. — Рад вас видеть!

Он отложил перо, жестом приглашая сесть.

— К моему великому сожалению, — начал он, и радость сменилась унынием, — порадовать вас нечем. Смолин… сломлен, перепуган до смерти, но упорно всё отрицает, валя всю вину на Акунина. Прекрасно понимает: признание — и пощады не жди.

— Уверен, он и вправду не знал, кто стоял за Акуниным, — заметил я. — Да и не интересовался особо. Ему хватало денежного потока в карман.

— Склонен согласиться, Пётр Алексеевич, — вздохнул Куликов, потирая переносицу. — Попробовал вашу уловку — обещание смягчить приговор в обмен на признание. Не вышло. Всё упирается в Акунина. Смолин стоит как скала. Кстати, — добавил он, — просит аудиенции у государя. Видимо, надеется оправдаться лично.

Я рассеянно кивнул, слушая Жана Ивановича, но мысли крутились вокруг того, как вычислить этого невидимого врага. Умного, опасного. Пока он обыграл нас всех вчистую. Оставалось лишь принять этот горький факт.

— Поздравляю с Анной третьей степени, — перевел я разговор, заметив новый орден на его мундире.

— Благодарю, Пётр Алексеевич! — Куликов слегка смутился. — А вас чем удостоил государь?

Я молча указал на шашку с золотым знаком Святого Георгия на эфесе.

— Весьма почетная награда для офицера, — произнес Куликов, разглядывая её с искренним уважением, но затем его лицо снова омрачилось. — Хотя… на мой взгляд, недостаточная для того, что вы смогли совершить. Простите мою бестактность, — он явно смутился еще больше.

— Помимо этого, — успокоил я его, — пожаловали дом и средства на обустройство. Приглашаю на новоселье.

— Ну, это совсем иное дело! — лицо Куликова прояснилось, он улыбнулся с облегчением. — С большим удовольствием. Только, надеюсь, без высокопоставленных особ? А то я, знаете ли, теряюсь в их обществе… Не привык запросто общаться с представителями императорской фамилии. Всегда дивился вашей способности быть своим в любом кругу. Как у вас это выходит, Пётр Алексеевич? — спросил Куликов с искренним любопытством и капелькой зависти. — Поделитесь секретом?

— Да никакого секрета нет, Жан Иванович, — отозвался я. — Просто живу по одному правилу: я — такой, какой есть. Другим не стану. Гнуться под каждого — себя сломать недолго.

— Логично! — Куликов рассмеялся, но в смехе слышалась горечь. — Убедили. Вот только следовать вашему примеру… духу не хватит. Оттого вы — воин, а я… — он махнул рукой в сторону заваленного бумагами стола, — … бумажная крыса. Мышь архивная. — Закончил он с горькой усмешкой.

— Полноте, Жан Иванович! — остановил я его резко, но тепло. — Не смейте так о себе! Вы — человек мысли. Ваш труд — не саблей махать, а головой работать. И он не менее важен, а порой и куда значимее грубой силы. Увы, таких как вы, истинных мастеров своего дела, — всегда катастрофически мало.

— Ну… спасибо, Пётр Алексеевич, — Куликов встряхнулся, словно сбрасывая тяжесть, и в его глазах засветилось что-то теплое. — Будто глоток свежего воздуха… Помогли поверить, что дело моё не пыль одна. За это я вас и уважаю. Искренне.

— Вот оно, главное! — подхватил я. — Я вас уважаю. Вы меня уважаете. Оба мы — люди уважаемые!

Куликов на мгновение замер, проследив ход мысли, а потом громко, искренне и от души рассмеялся.

Перед визитом к бабушке Михаила, грозной Елизавете Алексеевне Арсеньевой, я имел долгий разговор с Мелис. Полученные от государя за ту злополучную дуэль с англичанами тысячу фунтов стерлингов и пять тысяч рублей я решил обратить ей на благо: семь тысяч серебром и пять ассигнациями определил как приданое для Лейлы. Первый ответ был категоричным отказом. Но, выслушав мои доводы, Мелис задумалась… и в конце концов согласилась. Самый весомый аргумент оказался прост: некогда хаджи Али занял у