Вершина Мира - Андрей Алексеевич Панченко

картой и молчали. У каждого в голове — свои цифры, свои черти. Арсений переживает за оборудование, оставленное наверху, я вообще никак не могу собрать вихрь мыслей в кучу. Лёгкое улучшение погоды, это что? Признак нового окна, или просто гора с нами играет, заманчивая жертву наверх? Норсон смотрел на меня, как на рубильник: дерни, и свет зажжётся, не дерни — будет тьма.

В пять часов вечера мы снова собрались в палатке.

— Слушайте внимательно. Барометр подрос, ветер сдвинулся на запад, облака держатся, но дают «дырки». Четвёртый лагерь стоит, тропа размечена. Решение такое: штурм налегке — завтра. Выход — в полночь. Состав — я, Фомин, Анг. Резерв — Лакпа и Норсон ждут в лагере три, готовые встретить нас и страховать спуск, ну или заменить нас, если кому-то станет плохо. Вилли остаётся здесь, в лагере два.

— Принято, — коротко сказал Фомин. — Время и точки возврата?

— Без изменений: пятнадцать ноль ноль. Не на вершине — разворот. Ни на какие «ещё десять шагов» не покупаюсь. Резерв кислорода — пятьдесят процентов. Любые неврологические симптомы — сразу вниз. По погоде — видимость меньше десяти метров или ветер больше сорока — спуск без героизма. Маркеры будут вам маяками.

— А если окно сомкнётся? — спросил Вилли.

— Тогда уходим в четвёртый лагерь, греем воду, считаем до тысячи и снова смотрим на небо, — сказал я. — Но на завтра у нас больше шансов, чем было за всю неделю. Гора дала знак — наша очередь ответить.

Я поднялся и вышел. Посмотрел на вершину. Над гребнем снова заблестела выцветшая лента неба и тут же затянулась, словно кто-то натянул штору. Я стоял, слушал хруст снега под обувью и думал, как просто было бы сейчас сказать: «Нет, не идём». Просто — и неправильно.

Остаток вечера мы провели, как положено перед штурмом: раскладывали вещи по карманам так, чтобы вслепую достать нужное; делили карабины на «быстрые» и «надёжные»; поручили Лакпе и Вилли разбудить нас, строго в отведенное время. Анг молча точил кромки кошек короткими чёткими движениями, как брадобрей нож. Норсон ходил по лагерю и повторял наш план, будто молитву: «полночь… маркеры… пятнадцать ноль ноль… вниз…»

Когда стемнело, ветер снова попытался нас убедить, что мы с ума сошли. Подул неровно, швырнул пригоршню колючего снега в тент и убежал в сторону седловины. Мы легли, зная, что спать не будем. Я всё-таки задремал — на десять минут, не больше. И во сне увидел вершину — как её видят редко: не злую, не холодную, а просто высокую. Я будто летал над ней, как птица. Надеюсь этот сон не намёк, что моя душа скоро улетит в небеса?

Когда Вилли тронул меня за плечо, я тут же открыл глаза. Волна адреналина накатила на меня, отгоняя усталость и сон. Я сел, натянул куртку, встал. В палатке мы двигались тихо и быстро, как люди, делающие то, для чего родились.

— Пора, — сказал я.

Фомин кивнул. Анг улыбнулся.

Снаружи ночная гора молчала, ветра не было. Мы пристегнули карабины к первой верёвке и шагнули в темноту, туда, где заканчивается воздух.

Глава 20

Мы шли молча, освещая путь единственным фонарем — крошечная газолиновая лампа в жестяном корпусе давала узкий, дрожащий конус света. Снег под ногами хрустел, воздух был неподвижен. Каждый вдох вызывал боль, как удар ножа в грудь. Кислород мы пока не подключали, берегли.

Первая часть подъёма шла по склону, где ветер выгрызал ледяные карнизы и обнажал старые трещины. Не останавливаясь, мы минули третий лагерь, из которого нам приветливо помахали руками ночевавшие там шерпы. Норсон и Лакпа, идущие позади, отстали в темноте, остановившись у отведенной им точки. Я знал, капитан хотел бы пойти на вершину с нами, но как дисциплинированный военный он выполнил приказ, оставшись в третьем лагере страховать штурмовую группу. Возможно у него ещё будет шанс, если не повезёт нам…

Мы шли осторожно, проверяя каждый шаг. На высоте семи с половиной тысяч метров дыхание уже напоминало работу кузнечного меха: вдох — хрип, выдох — свист, и снова вдох. Каждые десять шагов мы останавливались, не глядя друг на друга, просто стояли, слушали гул крови в висках.

— Подключаем аппараты — Наконец не выдержал я — Идём в режиме экономии. Следите за расходом кислорода!

— Я пока не буду включать — Отозвался Анг — Я могу ещё потерпеть босс, побережем мой баллон.

— Смотри по самочувствию, — Не стал спорить я, прилаживая ледяную маску к лицу.

Я сейчас завидовал шерпу черной завистью. Казалось, он дышит нормально, тогда как у меня уже плыли черные круги перед глазами из-за нарастающих симптомов гипоксии. Анг нес на себе аппарат с двумя баллонами кислорода, рюкзак с припасами и третий, запасной баллон, при этом будто не чувствовал тяжести груза, которая с каждым метром высоты давила на плечи всё сильнее и сильнее. Закрепив маски, мы продолжили путь.

Анг шёл первым — лёгкий, как тень, он будто чувствовал склон под ногами. Фомин шёл за ним, сгибаясь под тяжестью рюкзака, но упорно, без слов. Я замыкал цепь, следя за верёвкой, за дыханием обоих, за тем, чтобы страховочная линия не провисала и не натягивалась слишком резко.

На отметке примерно восемь тысяч сто метров, возле одинокой парусиновой палатки, которую вчера установили шерпы, нас настиг рассвет. Сначала — просто сероватое свечение на востоке, потом розовые полосы на облаках, и вдруг — солнце, ледяное, ослепительное, словно его выжгли в небе паяльником. Гора впервые за несколько дней показала вершину. Она была близко — и бесконечно далеко. Казалось, протяни руку — и дотронешься, но между нами лежала целая вечность. Мои ноги уже отказывались идти вперед, а палатка, в которой нет ветра, установлен газолиновый обогреватель и есть запасной баллон с кислородом, буквально манила, предлагая сделать небольшой привал и отдохнуть. Только я знал, что поддаваться этому соблазну нельзя. Если остановиться — потеряешь время, а вместе с ним и свой единственный шанс. Да и отдохнуть не получится, на такой высоте сидеть на месте, это понапрасну тратить последние силы, которые есть ещё в организме. «Зона смерти» не зря так называется, здесь невозможно почти ничего: жить, спать, есть — люди тут временные и незваные гости, которым тут не рады.

— Ещё немного, — выдохнул Фомин. — И всё.

Я посмотрел на него — глаза красные, губы