Товарищи ученые - Петр Алмазный

Я понимал, что в этом случае пытаться говорить что-то вроде: ты не волнуйся, все будет хорошо — не годится. Нет. Нужно переключить внимание.

Тем более, что мысль моя покатила в интересном направлении.

Я вспомнил нашу последнюю встречу с Кондратьевым. Точнее, последний эпизод этой встречи. Когда он вновь вспомнил давнюю автокатастрофу, в которой погиб шофер Савельев. Что-то несомненно посетило тогда память снабженца! В том давнем случае он вдруг уловил связь с нынешними событиями.

Значит, и мне надо найти эту связь!

Задумавшись, я шагал широко, решительно. Аэлита, держа меня под руку, семенила рядом. Я отрывисто, деловито спросил:

— Слушай, а в последние дни ты ничего особенного не замечала? Отец ничего не говорил, не спрашивал? Чего-то необычного такого.

— Да не знаю, — неуверенно проговорила она. — Он, конечно, нервничал из-за меня, все говорил, чтоб я была осторожна… Постой-ка!

Последнее слово она прямо вскрикнула. Остановилась даже. Ладонь крепко стиснула мое предплечье.

— Ты знаешь, я вот сейчас только вспомнила… Вернее, не вспомнила, а обратила внимание. Вчера. Отец что-то писал в своей комнате! А я ведь даже не поинтересовалась. Думала, письмо кому-то пишет, мало ли что. А вот теперь думаю…

— Постой, постой! Письмо?

— Ну, я не знаю, письмо-не письмо, что-то писал, да так усердно!

— И куда все это делось? Написанное.

— Не знаю, — девушка горестно вздохнула. Но я постарался выдернуть ее из душевного омута, засыпав вопросами:

— Точно не знаешь? Не отправил? Не видела ты, чтобы в конверт запаковал?

— Да нет же! Честно говоря, я тогда и внимания не обратила. Ну пишет и пишет! А теперь-то думаю: это же неспроста! Ведь…

— Ведь он что-то хотел сказать! Поведать письменно. Так? Похоже на то.

Меня слегка залихорадило — в хорошем смысле. От азарта, от предчувствия близкой развязки.

— Похоже, — кивнула она. — Вообще, знаешь, я ведь уже отвыкла от родного дома, три года в общаге…

— Ты это к чему?

— Да к тому, что забыла кое-какие отцовские повадки. Надо же! Вот опять только сейчас вспомнила: он это делал, когда что-то обдумывал. Привычка такая.

— Стоп! С этого места подробнее: у Ипполита Семеновича есть привычка думать письменно, если я правильно понял?

— Можно и так сказать. Если сильно задумается, может сесть и писать. Как бы помогает себе. Чиркает, перечеркивает. Если честно, пишет безграмотно, но это понятно, образование у него…

— Ну, это понятно, — кивнул я, вспомнив слова Кондратьева о войне.

Мы уже почти дошли. Вечер быстро подступал к ограде коттеджного участка, погрузил в полумрак кусты вишни и смородины, и запах вечернего сада, позднего лета овевал нас.

Аэлита забренчала связкой ключей, отыскивая нужный:

— Где же он?.. А, вот.

Мы ступили на крыльцо. Девушка открыла дверь:

— Проходи. Есть хочешь?

— Не откажусь, — скромно молвил я.

— Сейчас разогрею. Котлеты, картошка жареная — годится?

— Вполне, — я скинул туфли, прошел в дом, где ощущался уютный, теплый дух хорошего, здорового жилья. Уютно. Хозяйка порхнула в кухню, загремела посудой. Зашумела газовая плита.

Я же решил с места в карьер взяться за дело.

— Аэлита!

— Да?

— Где отец где писал этот трактат?

— Да вот в той комнате, — она указала взглядом. — Можно сказать, это его рабочий кабинет.

— Я посмотрю с твоего позволения?

— Ты думаешь найти эту запись?

— Как минимум попробовать надо.

Она размышляла несколько секунд.

— Ну хорошо. Попробуй.

И я шагнул в кабинет. Совсем маленькая комнатка. Письменный стол, лампа, стул. Кровать. Старинная, массивная, из цельного дерева. Ковер на стене. Тоже мощный, огромный, с густой шерстью — все это вещи из эпохи, когда все делалось из натуральных материалов. При одном взгляде на ковер казалось, что он весит килограммов тридцать, если не больше.

Мысль моя закрутилась в нужном направлении.

Та-ак… Где прячут лист? В лесу. Древняя мудрость. Смысл: сперва ищи самое простое, даже примитивное решение. И только если оно не привело к результату, ищи что-то более сложное.

Огляделся. Стол, ага!

Тоже, подобно кровати и ковру, заслуженный, дубовый, с места не сдвинешь. Две могучие тумбы по три выдвижных ящика в каждом. Ну-с, по порядку: слева направо, сверху вниз…

И выдвинул верхний левый ящик. Там аккуратно были сложены листы писчей бумаги, а поверх них небрежно брошена обычная школьная тетрадка: зеленая обложка, 12 листов, цена 3 копейки.

Хм! Неужели так стремительно помогли древние мудрецы? Загадка решена⁈

Я схватил тетрадку, развернул — и понял, что нашел. Но загадка не решена.

Ипполит Семенович обладал почти каллиграфическим почерком и малой грамотностью. Писал ровно, старательно, но отрывочно, почти не признавая пунктуации и прописных букв. Собственно, текст был таков:

«А когда тогда с Пашей случилось так он тоже был там. А тут этот кленов он тоже пошел слишком много совпадений!!! Это сеть. она шире стала. Надо проверить, трудно поверить., но проверить надо»

Написано синей чернильной ручкой — а ниже две-три строки так густо замазаны этими самыми чернилами, что оторопь берет. Будто бы товарищ Кондратьев написал нечто, чего сам устрашился. Или не пожелал поверить в написанное. И зачеркнул со свирепым рвением, не пожалел чернил. Теперь, конечно, ничего разглядеть было нельзя.

Я направился в кухню, уже благоухавшую горячими блюдами:

— Аэлита! Взгляни.

Она всмотрелась:

— Похоже… Да, точно, тетрадка та же самая.

Прочла, непонимающе уставилась на меня:

— И что это значит⁈

— Вот и я хотел бы знать, что это значит.

Сомнений у меня не было. Очевидно, что чернила свежие, тетрадка новая. Та самая запись.

Аэлита перечитала, но вряд ли это помогло. В глазах вновь заблестели слезы:

— Слушай, что это значит? Что с ним могло случиться⁈ Какая это сеть?

Мне-то было понятно, что за Сеть, но поразило прямое совпадение. Кондратьев назвал ее точно так же, разве что со строчной буквы. И что Паша — это Савельев, а Кленов — это Кленов, тоже ясно. Ипполит Семенович догадался, что в этих двух смертях с разницей во много лет есть нечто общее. Сеть.

Но это значит, что Костя Федоров к Сети непричастен! К Савельеву он вовсе никакого отношения иметь не мог. Значит?

Значит, истина там, в чернильной замазке.

Строчки, сделанные отцовской рукой, видно, тронули тонкие душевные струны Аэлиты, она вновь приготовилась распустить нюни. Но я понимал, что этого допустить нельзя. Мы подобрались к рубежу. Моменту