Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Спартакович Акимов

дальше, тем меньше вообще говорила. Спросила однажды Андрея: «Вера скоро придет?» Андрей решил, что про мать, тогда Зоя уточнила, нет, Vera la minuscule[16]. Андрей рассмеялся: «Почему крошка? Почему не la petite[17]?» – «Потому что она именно minuscule», – решительно ответила Зоя, чем и узаконила Верино присутствие в доме.

Квартира была большая, места всем хватало, и когда Вера-маленькая окончательно перебралась из общежития к Андрею, почти ничего в размеренном распорядке их жизни менять не пришлось. Няня Зоя поначалу ворчала, что живут невенчанные, но быстро смирилась – полюбила Веру. Мама же смотрела на все спокойными понимающими глазами и никаких нотаций не читала никогда. Живут и живут, пусть живут, если любят друг друга.

Тем временем мир менялся, довоенные правила и мысли уходили, им на смену шли другие. В университете что ни день, что-то происходило: то Сорокин объявлял в истфаковском амфитеатре публичную лекцию «Социология счастья», на которую студенты сбегались толпами, сидели на ступеньках, стояли на подоконниках и в проходах, то студкомитет звал на демонстрацию против американских военных баз и ядерных испытаний, и надо было идти, потому что не идти было невозможно; то опять Дрекслеровское движение, семинары, изучение классиков. Года до 1963-го Германия, все немецкое, да и сам национал-социализм были очень в моде – великая страна, великая культура, великая идея, победившая чудовище большевизма, – как тут не поучаствовать во всех пикетах, митингах, демонстрациях? Андрей нарисовал, совершенно самостоятельно, портрет основателя немецкой рабочей партии Карла Харрера, довольно похожий, уши только не очень получились, и с удовольствием носил его на все демонстрации, а в паузах между демонстрациями портрет, прикрепленный к палке, стоял на почетном месте в их с Верой комнате, в углу.

Первый год магистратуры пролетел как-то незаметно. Тему Андрей выбрал давно и защитил успешно, но времени на занятия почти не оставалось, и когда в мае 1961-го он с трудом, еле-еле сдал переходные экзамены, стало понятно, что градус политической активности пора слегка снизить.

Что-то происходило и в душе Веры-маленькой: раньше она на правые газеты совсем не обращала внимания, смеялась над их попытками поставить под сомнение чистоту и святость национал-социалистических знамен – мода есть мода, особенно в молодости, да и демократическая реальность, их окружавшая, на идеал никак не была похожа. А тут вдруг стала приносить домой «Новое время», читать Андрею вслух репортажи из Германии, очерки о жизни в РНР… Информация едва пробивалась, да и верилось с трудом в те ужасы, которые писали про Германию и ее сателлитов в последние годы жизни Гитлера. Да и после: и про «окончательное решение еврейского вопроса» – жуткую кампанию, развернувшуюся через несколько лет после войны, и про то, что вытворяло гестапо в Польше и Украине, в Дании и Голландии…

Но рубежом для них обоих стала все-таки, наверное, статья в «Ведомостях» про канал «Балтика – Дунай». От Дессау на Эльбе до Регенсбурга на Дунае, триста восемьдесят километров широкого судоходного канала, выкопанного за три года вручную, кирками и лопатами, а копали – заключенные исправительных лагерей… Автор писал, что никто не знает, сколько десятков тысяч человеческих жизней сожрало это чудовищное предприятие, и что, кроме туристических пароходов, по этому каналу никто не ходит, потому что непонятно, куда и зачем по нему плыть. Но особенно Веру поразил пересказанный автором разговор с берлинским стариком, бывшим охранником на строительстве канала. «Ну, да, – говорил бывший охранник, – много людей умерло. Одни люди, знаете ли, умирают, другие – рождаются. Закон жизни, знаете ли. Зато канал – вот он, он века будет стоять».

– Нет, Андрей, ты понимаешь, что он говорит?! Какая-то широченная канава для него важнее человеческой жизни! Тысяч жизней! Что же это за строй такой?

Изрядно к тому времени запылившийся портрет Карла Харрера был под покровом ночи тихо снесен на помойку, на дрекслеровские семинары ходить перестали, а тут еще серия разоблачительных публикаций в «Новом времени» – в Англию сбежал высокопоставленный сотрудник Nations Sicherheit, германской нацбезопасности, и успел дать несколько интервью, пока его не достали коллеги. Оказалось, что за парижскими, лондонскими и петербургскими студенческими демонстрациями против войны, за всеми антиамериканскими протестами стоят германские и московские спецслужбы. В Петербурге прошли аресты, суды. И хотя далеко не все активисты в эту историю поверили, накал был уже не тот. Тут как раз у Андрея и Веры подошло время магистерских защит, и стало как-то совсем не до политики. Да и возраст – не восемнадцать, когда мир кажется простым, по двадцать два уже.

Окончили магистратуру, получили дипломы, покрасовались в мантиях и шапочках на радость родным. Верина мать и тетка приехали на церемонию из Архангельска, тогда она и представила им Андрея. Вроде, понравились друг другу. Осенью 1962-го оба поступили в аспирантуру, как ее по старинке называли, официально – PhD-программа. Вера – по экономике, Андрей – по политической истории. Все шло хорошо, оба стали понемногу подрабатывать, со свадьбой решили не спешить – и правда, куда спешить?

А потом пришел тот страшный 1963 год, и мир вокруг Андрея рухнул.

Спустя много лет, он печально думал: «А хороший был мир. Уютный». По вечерам особенно, когда все – мама, Зоя и они с Верой – собирались в гостиной, читали, болтали, просто сидели. Вера-маленькая – на диване, поджав ноги. Мама – в своем любимом кресле, накинув на плечи шаль и закрыв колени пледом, – что-то стала последние годы мерзнуть. Зоя – всегда на жестком стуле, поближе к выходу, хоть и не требовал никто уже давно ничего подать-принести, давно член семьи, а не нянька, но всегда первая срывалась с места. И Андрей – спиной к окну, боком, закинув ногу на подлокотник жесткого деревянного креслица… Хороший был мир.

Тот ноябрьский вечер Андрей всю жизнь помнил буквально по минутам – что делал, что думал в полседьмого, когда понял, что Вера-маленькая опаздывает, и почему-то очень забеспокоился. Как ходил на кухню, бессмысленно ставил чайник, забывал, Зоя ворчала, снимала чайник с плиты… Как без четверти восемь рванулся было одеваться и куда-то бежать, и как мама, необычно бледная, сказала ему в спину: «Куда ты пойдешь?» А он ответил: «Встречать ее».

И как прошел десять метров от церкви до угла, как стоял на углу, вглядываясь в ноябрьскую питерскую темень, как в свете фонарей три девушки прошли мимо в зеленых пальто, не как у Веры, но издали похоже… И как вдруг сзади его окликнула по-французски Зоя: «On téléphone. Звонят».

Почему Веру-маленькую отвезли в детскую больницу Марии Магдалины, он так никогда и не узнал. Наверное, потому, что ближайшая. А может быть, потому, что и правда minuscule – и то сказать, обувь носила тридцать третий с