Человек за бортом - София Цой

наклонится к уху другого, чтобы уточнить: «Слушай, а это не его в 1885 году?.. Ну, ты понимаешь», – а ты чувствуешь эти скользящие взгляды затылком, спиной, ловишь периферийным зрением, пусть в лицо тебе и улыбается каждый. Стыд зашивает твои губы, и остается только молиться, чтобы никто не поднял ту самую историю за столом или в нетрезвой беседе.

– Что ж. Хорошо, что вы поделились мыслями. Мы с Люсиль и Мари поищем факты, которые могли бы указать на участие Левандовского в трагедии, – заключил Элиот.

После этого все, кроме Элиота и Софи, разошлись. Весь день мы провели порознь.

Я вернулся к работе в бутике, принимал клиентов, которые покорно ждали эти несколько дней. Узнав в непринужденной беседе, что я друг Валентина, они ахнули и вручили мне газеты со статьей Софи с просьбой взять автографы у героев этого дела. То есть и у Валентина, и у Софи.

Подъем нельзя было не заметить. Все больше изданий поддерживали Валентина с отсылкой на статью Софи в L’Aurore. Многие его коллеги делились впечатлениями о работе с ним и рассказывали о его победах, достоинствах. Разглядывая поступающие газеты, я вспомнил, как еще месяц назад думал: «Боже, когда все эти статьи о деле сестер Мартен и марше против домашних тиранов закончатся? Больно смотреть», но не думал, что они сменятся статьями о Валентине. Как сказала бы Селин: «Формулируй для Вселенной свои желания правильно».

У двери квартиры Валентина дежурил суровый рослый жандарм из Первого штаба. На приветствие он не отозвался, а на просьбу пройти внутрь ответил: «Не положено». Я объяснил, что имею право посещать это место в любое время суток и это оговоренный факт, на что он повторил выученное «Не положено». Расколдовывать таких людей можно было только с помощью волшебного конверта, и я, закатив глаза, вытянул его из внутреннего кармана пиджака.

– Иди развейся, – проговорил я. Будто только этого и ожидавший, он выхватил пухлый конверт без «спасибо» или «до свидания». След его тут же простыл.

Квартиру окутывала тьма. Только из комнаты рядом со спальней шел тусклый теплый свет. Письменный стол в окружении книжных стеллажей и расклеенных газет с лучшими статьями в рамках стоял в молчаливом порядке, будто тут давно никто не работал и не жил. «Вал, я пришел», – сказал я очень громко и шумно повесил на шкаф возле письменного стола кожаный чехол. В нем было то самое серое, испорченное Пауками пальто Вала, но теперь оно блестело, чистое и выглаженное, оживленное новым подкладом.

Из спальни ответа не последовало. Удивленный, я заглянул туда на секунду: в черной комнате лунный свет падал только на босые ноги. Они обнимали белое одеяло. Я повторил громко:

– Я пришел.

Вал пошевелился и прошептал: «Спасибо». Из-за трагедии с родителями и паранойи он всегда просил шумно ходить, оповещая о своем присутствии. Раззадоренный тревожной фантазией, он мог и чем-нибудь замахнуться.

На кухне, обставленной старыми деревянными шкафчиками, пузатый светильник освещал круглый стол. Под тарелкой скрывался ароматный сочный бифштекс с чесноком и розмарином, а у приборов лежала записка: «If I hadn’t been arrested, Chateaubriand would be here, too»[11], от которой я в голос засмеялся, но быстро замолчал и похлопал ладонью по губам. Пусть бифштекс уже давно остыл, он был в сто тысяч раз вкуснее того безбожного гастрономического эксперимента в доме Элиота, потому что был приготовлен Валентином.

Прежде чем лечь спать, я решил проверить списки гостей на показ в следующем месяце. Дрожащего света ночника не хватало. Я то и дело отвлекался на посторонние шумы: то у соседей снизу что-то падало, то по трубам бежала вода, то за окном проносились кони. Все чаще я наклонялся к бумагам и тер глаза, пока наконец не понял, что пора закругляться: в графе с номером последнего гостя вместо «77» стояло «78».

Казалось бы, ну и что? Просто добавился кто-то. Однако количество гостей было зафиксировано еще тогда, когда я задумал пригласить ровно 77 человек в честь удвоенной семерки, символа Капитанов и Лиги. Внезапное 78 ввело меня в замешательство.

Вновь потерев глаза, я поставил палец на число 78, провел к столбцу «Место» и прочитал: «Ряд 8, место 8». «Разве оно не занято?» – подумалось мне. Палец двигался дальше, к столбцу «Категория» – и глаза схватили странное тире. Прочерк. Его не могло быть априори – мы указывали сферу деятельности всех гостей, даже если это было «супруга».

– Что происходит? – прошептал я вслух и чуть не задохнулся, когда увидел имя.

«Алексей Левандовский», – значилось там.

11

Софи Мельес

– Вряд ли в утвержденные списки затесался однофамилец, – высказал мои мысли Элиот.

Еле держа приоткрытыми сонные глаза, он все равно слушал Келси внимательно. Лину и Луиз он попросил принести нам кофе и что-нибудь поесть сюда, на второй этаж. Голос Келси дрожал, и он часто закрывал рукой рот. О Левандовском он отзывался как о забытом знакомом. Часто использовал слова «как и тогда», «снова», «в его стиле». Не договаривал, запинался: «Ну, и потом… Понимаешь». Ему не хватало слов.

– Это значит, что случившееся с Валентином – далеко не последняя угроза. Освальд был прав, – проговорил Келси и уронил голову на руки.

Обычно непослушные, его кудри сегодня льнули к вискам, открывая высокий лоб и скулы. Крохотные бриллиантики в ушах сверкали, образуя дорогой ансамбль с ожерельем и перстнями. Келси выпрямился и вынул из внутреннего кармана синего пиджака черный конверт.

– Это «Субмарины» нашли в квартире под комодом. Честно говоря, я побоялся открывать. – Келси шумно выдохнул. Казалось, на него нахлынули воспоминания. – Мог бы ты это сделать?

Элиот взял со стола салфетку, обернул ею руку и вытянул из конверта плотную белую карточку. Мы с Келси обступили его кресло с двух сторон. Без подписи и имени отправителя на карточке было выведено: «Kitty, tell your friends that we’ve already found the next victim»[12].

Келси нахмурился и осторожно забрал конверт.

– Может, это какая-то ошибка? – предположил Элиот.

– Это не ошибка. Он знал, что я приду, – неживым голосом ответил Келси.

– Откуда ему было знать, что ты придешь? Откуда ты знаешь, что это от него?

– Это от него.

– Уверен? Ведь подписи нет.

– Подпись – это его почерк.

Келси двинулся к письменному столу у окна и подхватил дело Левандовского. Зашелестели страницы. Наконец он замер над какой-то анкетой. Мы сравнили карточку с найденным образцом – манера письма действительно совпадала. Почерк был аккуратный, даже слишком, как в школьных прописях.

– Помните, вы говорили, что с тысяча восемьсот семидесятого по семьдесят пятый он был закреплен за отцом Валентина? Так вот, после этого, с восьмидесятого по восемьдесят пятый, он переехал в Нью-Йорк и добился по старым знакомствам встречи с папой. Работал на нашу компанию – в основном какая-то бумажная работа, стал вхож в наш дом, а потом и в дома наших друзей.

– А как же жандармерия?

– В тот период он не служил, потому что в тысяча восемьсот восьмидесятом получил травму плеча. Был отстранен до полного восстановления. Теперь я думаю, как же зловеще выглядит это совпадение во времени – смерть родителей Вала и серьезная, требующая отстранения травма… Всё в один год.

– Что же Левандовский делал в то время, пока был знаком с твоей семьей? – спросила я, выделив его фамилию. Показалось странным, что Келси не называет ее, будто ему трудно произносить это слово.

Он задержал на мне печальный взгляд:

– Он преподавал философию и латынь. Служил гувернером… Потому такой почерк. Учительский. Я его вспомнил, еще когда Валентин получил письмо перед арестом… – Келси замолк, точно у него что-то встало в горле. – А насчет жертвы – это очень плохие новости. Нам надо понять, на кого они нацелились, пока не стало поздно. Возможно, это ты. – Он посмотрел на меня. – Ты же видела в мой день рождения какую-то тень. Ты же написала обличительную статью. И ты была с Элиотом в Ledoyen на сделке.

– Да я ведь даже