Петр Третий. Наследник двух Корон - Владимир Викторович Бабкин

Гуляли точно, как на столетний юбилей. Сломали два органа. Баянов то ещё нет. Шучу. Но и без того повеселились изрядно. Я как на смотринах. Холодно блин. Хорошо, что тётка в шубе на фейерверки с шутихами смотреть разрешила. И на оркестр вслушиваться. Сам играть не стал. Простыну ещё. А вот у трубачей думаю, что губы к мундштукам примёрзли.

Порадовал Ломоносов: «Оду на прибытие из Голстинии и на день рождения 1742 года Р. Х. февраля 10 дня» меня любимого прислал.

' …Увидев времена златыя

Среди градов своих и сел,

Гласит спасенная Россия

К защитнице своих предел:

'Тебе я подданных питаю

И храбру кровь их ободряю,

Чтоб тую за тебя пролить.

Ах, чтобы к удивленью света

Изволил вышний утвердить

Престол Петров чрез вечны лета'

Умеет прогнуться Михаил Васильевич. Да и то верно, что я и Царица в глазах поморского рыбака ему не чета. Но, и мне тут без него тоже не просто было бы. Сам я всего не потяну, да и не готов пока. Имеющаяся «европейская ученость» меня выбешивает, а уж как моя будет бесит окружающих! Все у них «эфиры», «эманации», прости Господи.

Наука, в нынешнем виде не слишком продвинулась со времён Аристотеля. Земля не плоская и то хорошо. В остальном же…

Как бы я не готовился в Киле, но много чего ещё мне здесь заново учить придётся. Другая теория, другая терминология, другие знания. Мусор, в основном. Помноженный на просвещённое колдовство. В этом времени не то, что сопромата — ещё половины химических элементов нет! Да какой-такой половины? Их всего открыто шестнадцать! Шестнадцать химических элементов, Карл! Шестнадцать! Из ста двадцати элементов моего времени!

У вас в жизни был преподаватель сопромата? У меня вот был. Приходил в бешенство от слова «сломается». Не «сломается!», а «разрушится!». А в армии подполковник орал: «Проткну наскрозь!» Гений был по сравнению со здешними хроноаборигенами.

Ничего. Выжил я там, в родном будущем. И тут, даст Бог, выживу.

Тут всё же проще.

Приехал вот в местную Академию. Наук и художества. Старший Корф уже успел мне многое в Киле обсказать. Квартируют здесь студиозы и ученые в бывшем дворце царицы Прасковьи Федоровны, по нему меня, по просьбе Императрицы, сам конференц-секретарь академии профессор Гольдбах водил.

Что сказать? Грустное зрелище. Даже у нас в Киле получше будет. Или не хуже. Но, где Киль и где Санкт-Петербург? Захолустное герцогство и Империя? Плохо всё здесь в части и наук и художеств. Надо будет решать. Без ученых мы в эпоху пара не скоро рванём.

Но, я физиономий не корчил, искренне интересовался и не умничал. Даже восхищался. Люди здесь честно стараются, и нечего им знать, что я почти со всем готовым из двадцать первого века к ним припёрся. Засмеют. И заклюют. Университетская среда во все века одинакова. Самонадеянных умников рвёт и исторгает. И эту косность и кастовость даже Берия не продавил. А я не он.

Потому.

Добро пожаловать в академическую среду.

Угадайте, на каком языке мы общались? Верно. На немецком. Русский тут не в чести.

С Гольдбахом тоже надо ухо держать востро. Он ещё второго Петра учил. Так что я старался много не разглагольствовать. Часа через полтора попросил свести меня с Ломоносовым. Христиан удивился, но я напомнил, что Михайло мне Оду написал. Профессор улыбнулся. Пока видно здесь от этой молоди не в восторге, но стишки им прощают, сами по-русски толком не умеют писать. Но, это мы исправим. С тётушкиной и Божьей помощью.

Адъюнкта Ломоносова мы нашли в физическом классе, он что-то писал на столе с расставленными приборами для демонстрации опытов.

Гольдбах представил нас друг другу на немецком и, сочтя видно беседу о русской поэтике неинтересной, по академическим делам удалился, пообещав прийти за мной вскоре.

— Eure Königliche Hoheit, — начал после ухода Христиана чуть склонившийся Ломоносов.

— Ай, бросьте Михайло Васильевич, — остановил его я, — немец ушел, потому без Высочеств, и будем по-русски говорить, мне практиковаться надо.

Возвышайся на треть меня надо мной детина удивился.

— Зовите мене, Петром, — увидев продолжающееся замешательство я протянул руку и «поправился» — Петром Фёдоровичем, отец же у меня Карл Фридрих.

Ломоносов наконец отмер, и принял мою ладонь в свою богатырскую лапищу.

— Правду говорили, что вы на русском изрядно говорите, но что б так. Чудно, но свободно! — уважительно сказал Михаил.

— Старался я. Учил. Вот грамматику составил, не посмотрите? — воспользовался моментом я, протянув третий экземпляр своей подробной шпаргалки.

Ломоносов принял. Быстро пролистал. Хмыкнул.

— Не торопитесь, Михайло Васильевич, я тетрадку оставлю, прочтёте. При следующей встрече обстоятельно и обсудим, — остановил я его порыв, — может присядем, а то как-то мне не удобно снизу-вверх говорить.

— О, извините, Ваш… Пётр Фёдорович, давайте присядем, у меня прям как для такого случая меньший табурет есть.

Мы расселись, я немного расспросил его о здешнем житье бытье, и его самого и академии.

Поблагодарил за оду. Посетовав, что много не понять без пояснения.

— Так Пётр Фёдорович, это же высокий штиль, там нельзя по-простому, — парировал Ломоносов.

— А вот не соглашусь, Михайло Васильевич, даже о самых высоких вещах поэт может просто и красиво говорить!

— Не просто это, ой не просто. Вот вы, простите мою дерзость, могли бы о науке, скажем так, сочинить? — адъюнкта задело.

— Дайте минутку подумать? — спросил я.

Ломоносов кивнул. И я стал лихорадочно перебирать, что мы там на капустниках наговорили у себя во времени на тему. Но, ничего на ум толкового не шло. То заумно. То не ко времени. Или не к месту. Придется у Пушкина украсть. Сейчас, публиковать я это всё равно не планирую.

' О сколько нам открытий чудных,

Готовит просвещенья дух,

И Опыт, сын ошибок трудных,

И Гений, парадоксов друг,

И Случай, Бог изобретатель…'

Выдал я «экспромт».

Ломоносов замер.

Пушкин — наше всё. Но, он ещё не родился. Так что могу немного побыть местным гением.

— Да вы пиит, Петр Фёдорович! — восхищённо произнёс единственный слушатель.

— Есть немного, — поскромничал я, — но я поэт. И я строго за то, чтобы писать по-русски и просто.

Ломоносов понимающе кивнул.

— И русским науку русскую делать, Вы Михайло Васильевич со мной? — свернул я разговор услышав шаги в стихшем после ухода Гольдбаха коридоре.

— С Вами, Пётр Фёдорович, —