Наследник из прошлого - Дмитрий Чайка

пика острия едва не задела шлем. Да, нельзя отвлекаться на идиотские мысли. Товарищ напротив уже держал этот топор в руках, оказывается, и неплохо с ним обращается. Удивил.

Древко полэкса чуть меньше, чем рост человека, и тем он отличается от алебарды. Острие его похоже на штык, или на огромный кованый гвоздь, и при прямом попадании ничего хорошего ждать не приходится. Обух топорика представляет из себя молот, который превращается в четыре острых зуба. Фактически это консервный нож, которым вскрывают кирасу. Удар им по шлему для бойца фатален. Тяжелое сотрясение как минимум, обеспечено, и даже войлок, подложенный изнутри, не поможет. Нижняя часть древка тоже имела острие, которым этот топор можно было воткнуть в землю или разить, словно копьем. Жуткая в своей эффективности штука, да еще и вызолоченная, и украшенная гравировками.

Прямой и незатейливый удар сверху я принимаю на древко, которое держу двумя руками. Отход… Удар молотом снизу наискосок… Ушел. В бою на длинных топорах важна работа ног, почти как в боксе. Я постоянно меняю стойку, ухожу вбок, назад, иногда контратакую, проверяя реакцию. Он хорош! Не такой опыт работы с алебардой, как у меня, но инстинкты фехтовальщика никуда не делись. Он существенно сильнее и тяжелее меня, а его огрехи пока что искупает великолепный доспех. Я уже пару раз достал его острием, но оно лишь бессильно скользнуло по железу. Сейчас он проведет удар в переднюю ногу…

— Х-хр-р-р! — я просто убрал ногу назад, сменив стойку.

Так учат первогодок на тхэквондо. Топор просвистел мимо, и боярина немного повело. Удар в стопу! Есть! Он поморщился, но острие подтока скользнуло и ушло в землю. Секундная задержка, и он невероятным движением махнул топором в обратную сторону, попав мне в плечо. Плохо! Рука начала неметь, и это стоило мне пропущенного удара. Шип попал прямо в сочленение и прорвал кольчугу между кирасой и защитой руки. А вот это совсем плохо!

Трибуны ревели, и Любимов начал дышать хрипло, выплескивая на меня остатки своей ярости. Он безумно устал, ведь я куда моложе, и бегаю от него не просто так. Я жду, когда он снизит темп. Только вот с раненой рукой меня хватит ровно на одну попытку.

Сейчас!

Боярин пропустил удар в шлем и попробовал отскочить назад. Видимо, в его голове помутилось, потому что он застыл на мгновение и оперся на топор, как на костыль. Я ударил его молотом еще раз, и он мешком свалился на землю.

Трибуны ревели, а к моему противнику уже бежали служители, чтобы поставить на ноги. Любимов был бледен, но в сознании. Он поднял на меня глаза, в которых плескался страх и ненависть. Глашатай прокричал что-то в мегафон, и в цирке установилась гробовая тишина.

— Я признаю свою ошибку, — произнес Любимов, едва ворочая языком. — Прошу прощения у сиятельного Станислава. Пощады!

— Мы бьемся насмерть! Ты забыл? — удивился я и незатейливо воткнул острие в его шею. Боярин упал лицом вниз, а на песке расплылась лужа темно-багровой крови. Где-то на трибунах зарыдали женщины.

— Его царственность вопрошает своего внука, — раздался голос глашатая. — Зачем нужно было это делать? Ведь противник признал поражение и попросил пощады.

— Да, он попросил, — согласился я. — Но он сделал это без должного уважения. Прощения у потомка Золотого рода нужно просить на коленях.

* * *

В полдень Асфея Антиповна ко мне не пришла, потому что заявился дед, собственной персоной. Он вошел во вкус, а отсутствие кровопусканий, массаж и свежий воздух почти что вернули его к жизни. Ну, если можно так сказать о парализованном человеке. Да и созерцание тела личного лекаря, которого он велел повесить прямо у своего окна, тоже резко повысило его настроение. Хорошо, хоть на вертеле не зажарил, как Иван Грозный. В общем, император разошелся не на шутку, а поскольку за честь толкать его коляску чуть ли не дрались, он почти не бывал в своей спальне.

— Ты изрядно рисковал, Станислав, — прошамкал он.

— Счастлив служить вашей царственности, — ударил я кулаком в грудь. Левая рука висела на косынке, а в районе плеча расплывалось пятно крови. — Надеюсь, его сына не поставят на дворцовый приказ? Он меня в Сотне частенько поколачивал.

— Нет, — криво усмехнулся дед. — Этот род опозорен. Я поставлю верного человека. Он вскроет все воровство, что творилось, и я залезу в закрома Любимовых. Покойный проиграл божий суд, и в глазах всех виновен. Я теперь разорю эту проклятую семейку! Я в своем праве!

И он противно закудахтал, что, видимо, в его исполнении, означало задорный смех. А он, оказывается, до болезни был вполне ничего себе, — посетила меня своевременная мысль. — Небезнадежен.

— Кого еще надо убить, дед? — деловито поинтересовался я, а император только поморщился, не оценив моего ураганного юмора. Я и сам понимал, что поставить такое на поток не выйдет.

— Уезжай из столицы, Станислав, не затягивай, — бросил император, и я вызвал группу поддержки, которая вывезла его царственность из моих покоев.

Следующим зашел цезарь Святополк, который моих ожиданий не обманул. Он оказался редкостным олухом.

— Как ты мог, племянник! — укоризненно посмотрел он на меня. Его глаза напоминали две изюминки в булке. Они были маленькие, глубоко утоплены в сдобную морду, и здравого смысла излучали ровно столько же.

— Смертоубийство — грех смертный. За него геенна огненная грозит тебе!

— Помолись за меня, дядя, — горячо попросил его я. — Это страшный грех, но вот такой я… Ты святой человек, так все говорят. Твои молитвы услышит господь.

— Я попрошу господа за тебя, — совершенно серьезно ответил мой дядюшка. — Ты так похож на моего брата! Он глупо погиб в кабацкой драке! Господь покарал его за буйный нрав, а меня за мою кротость вознаградил пурпуром на плечах.

Он ушел, и я с облегчением вздохнул. С этим чучелом нужно что-то решать, но не сейчас.

— Станислав! — Агриппина, жена покойного дяди, дождалась своей очереди. Она так и не избавилась от бургундского акцента.

Она как-то странно смотрела на меня, словно пытаясь узнать. Наверное, я сильно похож на Остромира, мне такое уже не раз говорили. В ее глазах не было злости, скорее искренняя симпатия, и это было странно. Я уже привык, что истинные нобили считают меня каким-то насекомым.

— Я в долгу у тебя, мой мальчик, —