Михаил Ахманов - Окно в Европу

– Выходит, ты Перуна в сердце не носишь, как я своего Господа, – промолвил ребе Хаим, оглядывая сидевших за столом. – Однако, дети мои, есть такое, за что умереть не зазорно. Вот ты, Чухрай, за что готов погибнуть?

– За отчизну, – отозвался воин. Был он немолод, сед и помечен шрамами, ибо ходил в походы еще с прежним князем. Сорок лет ходил и бился всюду, от Балтийского моря до Черного.

– А ты, Гвидон? – Ребе перевел взгляд на молодого ратника.

– За женку Любаву и сынка моего. Они в моем сердце!

– Еще за что? Говорите, называйте!

– За близких моих, за батюшку с матушкой! – послышалось за столом.

– За землю нашу!

– За дом свой!

– За дочку мою милую, что уже невеста!

– За братца меньшого! Один из родичей моих остался…

Ребе Хаим выслушал всех, потом сложил ладони ковшиком, поднял взор к небу и произнес:

– За дом и землю свою, за родных и близких, за детей и почтенных родителей… Вроде о разном вы сказали, воины, а на самом деле об одном: о любви! Носите вы в сердцах ваших любовь, а это значит, что Бог мой уже там поселился. В сердце и в душе! Здесь! – Он положил ладонь на грудь. – Ибо Господь и есть любовь! Кто любит и готов к жертве во имя любви, тот уже на дороге к Господу, хоть не ведает об этом. Но это правда, дети мои. Чтоб я так жил!

Опытный демагог этот старый хрен, размышлял Марк Троцкус, слушая ребе. Опасное качество – тем более в человеке столь ничтожного вида! Думаешь, сморчок пред тобою, помани такого пальцем или прикрикни, и пойдет, куда велено, строить плотины, каналы копать, мостить дороги… Ан нет! Стержень в нем твердый, а к стержню тому – искусство говорить, умение убеждать. Если нет в таком партийной веры и большаковской закваски – опасен, очень опасен! Ишь как загнул про любовь! И к кому, к богу и к семейству, к женам и детишкам… Ну, насчет отчизны еще можно согласиться, если в ней социализм торжествует, но и это не главная любовь. Прежде всего народ обязан возлюбить вождя, потом партию и ее идеи, потом работу на благо общества, а уж последним номером – родную землю и семью.

Так размышлял латынянин Марк, чуя нутром в ребе Хаиме соперника в борьбе за души и сердца. И решил он, что первой мерой по взятии власти будет ликвидация религий, всех и всяческих, исконных для Руси либо пришедших в земли ее с юга, востока и запада. Вот с севера ничего не придет – там только льды, снега да чукчи… Хорошее направление – север!

И еще подумал Марк, что всех служителей культа нужно или вздернуть, или расстрелять, или, в крайнем случае, приобщить к полезному занятию на великих стройках, какие были намечены им вместе с Вовком Ильичом. Правда, ребе, в виду субтильности, лес валить и рыть каналы вряд ли мог, а потому был первым кандидатом на расстрел. Нет, вторым, поправился мысленно Троцкус; первый все же князь Владимир.

Разговор тем временем перекинулся на чудеса, и ратник Стрига, карауливший двор у покоев египтян, стал рассказывал о волшебствах, творимых Ментой, главным Амоновым волхвом. Будто он воткнул свой посох в землю, дунул, плюнул, прошипел заклятие, и из посоха выросло дерево пальма, с огроменным орехом на маковке. Рехмирка – тот, что помладше, – полез за орехом, скинул вниз, и вышла из скорлупы девица, волосом черна, собой приглядна и без сарафана. Голая, как есть! И принялась та девица плясать, да так завлекательно, что…

Но тут Стригу перебили – всем, а особенно уряднику Филимону и Чуриле, желалось выведать во всех подробностях про стати девицы, какие коленца она выкидывала и что при этом шевелилось, колыхалось и тряслось. Нежана как раз отошла за пирогом, так что Стрига дал желаемые объяснения и даже, приподнявшись, покрутил задом и притопнул неверными ногами.

Слушая эти речи, ребе Хаим хмурился, а воины ржали. Алексашка же пренебрежительно махнул рукой и сказал:

– Мелочь те чудеса, нестоящее дело. Ну, девка, ну, голая, ну, пляшет… Что мы, голых девок не видали?… Я вот в слободке одной побывал, в Купчинской, там и пальмы тебе в горшках растут, и фонтаны плещутся, а в них девок, что пчел в улье, и все голышом. Вот ребе наш, тот истинный чудесник! Не орехи с девками творит, а очень пользительные чудеса!

И сын Меншиков принялся рассказывать, как ребе из середы сделал субботу, а потом опять середу. Чурила со Свенельдом подтвердили, что все это истина, что хазары убегли субботу справлять, а они с казаками, вернувшись в середу, без всяких препон отправились к Дону. Сотрапезники слушали их, удивляясь и восхищаясь, а ребе Хаим, опустив смущенно глазки, ел пирог с грибами.

Кирьяк, дослушав рассказ, пробормотал: «Д-диво д-дивное!..» – и свалился под стол. Могута, парень богатырской силы, вытащил его и отнес в огород, положил у грядки с ревенем. Урядник Филимон поднялся, вытряс крошки из бороды и сказал, что сыт, пьян и хозяйке благодарен, а теперь пора бы и домой, пока ноги держат. Держали ноги Филимона худо, и Алексашка напросился его проводить, а по дороге выведать, не найдется ли местечка тиуна для бравого молодца московского – но не на Торжище, а, желательно, в изобильной Купчинской слободке, где пальмы растут и фонтаны плещут, а в фонтанах тех – голые девки и фряжское шипучее вино. Вслед за ними принялись вставать другие гости, кланяться хозяйке и хозяину и желать Нежане, чтобы ее сотник вышел побыстрей в полковники, а там, глядишь, и в воеводы-генералы.

В скором времени все разошлись, кроме Марка Троцкуса. Латынянин, обычно словоохотливый, почти весь вечер промолчал и даже не ссорился с урядником Филимоном, но слушал усердно, в оба уха. Были, конечно, во дворце у большаков осведомители, но не лишнее и самому проведать, что творится в Зимнем – а кто это знает лучше караульных воинов?… И Марк слушал да запоминал: про священств и их повадки, про сплетни, ходившие меж слуг, про охрану у покоев князя и наследника, про дармоедов из парадной сотни – леший их побери! – про вина и наливки, что подносят государю, и про другие разности. Хитрый ум был у Марка Троцкуса, римского мятежника и вольнодумца! И понимал он со всей ясностью: чем больше знаешь, тем больше и власти отхватишь. Как бы ни крутил Юний Лепид, что бы ни талдычил про инородную внешность и крючковатый нос, а поддержать придется того, кто более ловок и сведущ. Ему и быть первым архонтом! А нос крючком архонту не помеха – вон у ребе целый хобот, а метит ведь в первосвященники!

Дождавшись, когда иудей удалится в свою горенку, а Нежана приберет со стола, Марк подсел к Хайлу. Прилетел попугай, устроился на хозяйском плече. Попугаю нравились шумные сборища, но смотреть на них он любил с безопасного места, с крыши или высокой ветки. Нынче он тоже на крыше сидел, а заодно разобрался с соседским котом – с ним у попугая были давние счеты.

– Как думаешь, склонится князь к иудейской вере? – забросил первый камешек Марк Троцкус. – Клянусь Юпитером, ребе этот настоящий агитатор! Ему бы на митингах речи толкать!

Хайло пожал плечами.

– Про князя не ведаю, Маркуха. Мне велели иудея привезти, я привез, а о вере пусть государь с боярами соображают. Хотя, конечно, ребе Хаим – мужик достойный и мой гость. Как бы дело ни повернулось, я его в обиду не дам.

– Кому тут нужно его обижать, – сказал Троцкус. – Если его конфессию выберут, будет он в сахаре ходить и лапсердак на соболях наденет. А не выберут, так отправится назад, в свою Хазарию.

– То-то и оно – назад! – возразил сотник. – А дорога по степи опасная, там лихие молодцы шалят! Если назад, так я сам его отвезу. Спрошусь у воеводы на побывку и отвезу в Соча-кала. Прям в его симахоху доставлю.

Они помолчали. Потом Марк оглядел нашивки Хайла, маленькие золоченые топорики, и молвил:

– Вот ты и сотник уже. А мечи пошли бы тебе больше.

Меч в дубовом венке был эмблемой тысяцкого, то есть полковника. Выше были только генеральские чины – воевод правой и левой руки и главного воеводы, каким в Киеве числился Илья Муромец. Эти носили на вороте молнии Перуна, от одной до трех.

– Мечи мне не светят, и в чезу мне никак не выйти, – усмехнулся Хайло. – То звание для благородных, а я не боярин и не боярский сын.

– Почему не выйти? Сам ведь рассказывал, что твой чезу Хенеб-ка был из простых, сын пекаря или горшечника.

– Сын ткача, – поправил Хайло. – Однако воинский дар имел, какой мне в снах не привидится. Я ему не ровня. Нет, не ровня, Маркуха.

– Плохо ты себя ценишь, ой плохо! – сказал Троцкус с сожалением. – Я вот думаю, что мог бы ты и большой дружиной командовать, целым легионом, а то и тремя-четырьмя. Армией, Хайло! Только не с теми нашивками, какие жалует ваш князь-батюшка. Не с мечами и не с молниями!

Сотник потер виски. За столом он пил немного, ибо негоже хозяину напиваться, но все же в голове гудело. Так, слегка.

– В толк не возьму, куда ты клонишь, Маркуха. Не пойму, клянусь яйцами Осируса! На чужую сторону завербоваться?… Так это мы уже проходили в молодых годах. Оттрубил свое в Египте, хватит!