Перекресток возможностей - Л. Нил Смит

Эда и Клариссы такой проблемы не было. Для них никогда не было Второй мировой войны; ни один Рузвельт, о котором я смог бы узнать, никогда не метил выше, чем на должность собаколова. Не то чтобы от них было сильно больше помощи, чем от меня. Я наслаждался частыми, лишь отчасти профессиональными визитами Клариссы, и не знаю, где бы я был без Эда, но история для них была менее важна и рассматривалась с радикально иной точки зрения. Для большинства американцев это череда битв, войн, президентов и королей. Для конфедератов исторические Томасы Эдисоны значат

гораздо больше, чем Линдоны Джонсоны. Изобретения, идеи, философия — вот что главное; вторжения и выборы — временные отклонения.

Взять, к примеру, Движение на Запад: Франция воюет с Англией и всем миром; Луизианская покупка Джефферсона; Льюис и Кларк; Закон о гомстедах; скотопромышленники и сквоттеры; золото в Калифорнии; Кавалерия США и война с индейцами. Но для Эда это означало Сэма Кольта, чей револьвер позволил отдельным личностям, а не толпам, занять свое место, стать самодостаточными и свободными. И это означало аренду или покупку земли у индейцев, проницательно жаждавших заполучить золото, серебро или привлекательные опционы на акции.

Более продуктивно было общаться с Люси. Она была старше, гораздо больше повидала на своем веку и была склонна рассматривать прошлое как нечто, случившееся с ней лично. У нее были свои счеты с жизнью, но, по крайней мере, это давало мне контекст и детали, которые я не мог получить больше нигде.

«Больше нигде» означало в основном карты, художественную литературу, справочники, энциклопедию. Но я ни разу не поднял тома и не перевернул страницы, а просто нажимал кнопки. Еще до того, как я начал ковылять по дому в одолженном халате, я открыл для себя Телеком — неотъемлемую часть жизни Конфедерации, столь же встроенную в дом, как отопление и проводка, столь же обыденную, как самовосстанавливающиеся окна: телевизор, телефон, секретарь, библиотека, газета, нянька, экономка, кухарка, бармен, каталог и, как я имел все основания убедиться, медсестра.

Гипс на руке был дьявольски неудобен, хотя и легче гипсовой повязки, и хитроумно приспособлен для мытья и почесывания — по сути, это была просто жесткая пластиковая сетка. Кларисса утверждала, что наряду с электроникой и витаминами он помогает мне срастаться в сто раз быстрее, чем я имел право ожидать. Я не знаю всех терапевтических подробностей, но уверен, что Управление по санитарному надзору [56] у нас бы это запретило.

Даже одной рукой я вскоре освоился с безламповым экраном и клавиатурой Телекома. Портативные блоки можно было найти в любой комнате дома. Мне это понравилось, я вспомнил, какую истерику устроила Эвелин, когда я настоял на книжной полке в ванной. В большинстве комнат был как минимум один экран во всю стену, обычно настроенный на передачи о путешествиях, вплоть до трансляций прямиком с Луны или Марса — закаты и рассветы в интересные часы.

Телеком помогал мне не мешаться Эду под ногами, пока он работал над каким-то заказом, от которого отказался в тот день, когда я испортил ему отпуск. Я пытался почувствовать себя виноватым, но просто не мог: отпуск для меня всегда был обузой — я вечно отирался в участке задолго до конца второй недели, все об меня спотыкались, а какой-то незнакомец сидел за моим столом. Люси заходила почти каждый вечер, чтобы поиграть в карты и разнести в пух и прах все «идиотские выводы», к которым привело меня дневное чтение.

После нападения с ножом вокруг дома был размещен небольшой охранный взвод, и он не должен был уйти, пока тайна «Фронтенака» не разрешится тем или иным образом. Я с нетерпением ждал возможности немного поболтать с ними о делах, как только почувствую, что готов к прогулкам.

По большей части я горбился над Телекоком, чужак в чужой стране, пытаясь выяснить, как мы оба стали такими странными. Какие реальные различия были между «Энциклопедией Северной Америки» и той мешаниной из истории, что я мог припомнить? Что-то смутно беспокоило меня в этом Дне независимости 2 июля, но с того момента все казалось тип-топ, вплоть до неожиданного финала «Восстания из-за виски».

Что действительно отличалось, так это интерпретации.

В 1789 году, в несчастливый 13-й год Г.С., Революция была предана. С 1776 года люди были свободны от королей, свободны от правительств, свободны жить своей собственной жизнью. Звучало как рай для пропертарианца. Теперь все снова должно было измениться: Америка возвращалась — так говорили Люси и энциклопедия — обратно к рабству.

Злодеем, ответственным за эту контрреволюционную мерзость, был Александр Гамильтон, имя, которое у конфедератов ценится примерно так же, как слово «плевательница». Он и его федералисты пропихнули в глотку стране свою «Конституцию», хартию для централизованного супергосударства, заменяющую тринадцать мини-правительств, которые действовали в соответствии с неэффективными, но терпимыми Статьями Конфедерации. Принятый во время незаконного и нерепрезентативного собрания в Филадельфии, изначально уполномоченного лишь пересмотреть Статьи, этот новый документ был равносилен бескровному государственному перевороту.

Забавно: насколько я помнил, те же самые события произошли и в моем мире. Но в глазах моих новых друзей, исторические фигуры вроде Джона Джея и Джеймса Мэдисона стали злодейскими авторитаристами. Из семидесяти четырех делегатов, избранных для участия в Конституционном съезде, девятнадцать отказались, а шестнадцать из присутствовавших отказались ставить подпись. Из оставшихся тридцати девяти, многие из которых подписались лишь скрепя сердце, всего шестеро поставили свои имена под первоначальной Декларацией независимости. В противовес этому, то соглашение было единогласным, и большинство из его пятидесяти шести подписантов активно выступали против Конституции федералистов.

Все это казалось смутно знакомым — Патрик Генри, чующий неладное [57] в паровом катке Александра, — но как это согласовывалось с тем, что я всегда знал? Неужели действительно было два разных набора «отцов-основателей», философски воевавших друг с другом?

С места в карьер, новоиспеченный Конгресс одобрил ряд налогов, один из них — на виски. Это расстроило некоторых фермеров из западной Пенсильвании, привыкших перегонять свой громоздкий и скоропортящийся урожай в «Белую молнию». Они начали задаваться вопросом, ради чего вообще была Революция. В 1792 году они собрались в Питтсбурге, чтобы побрюзжать о налогах, о Гамильтоне и его шайке, и о старом генерале Вашингтоне, некогда популярном герое, а ныне президенте-федералисте и главном исполнителе ненавистного налога. Фермеры боялись, что променяли одного Тирана Георга на другого.

На следующий год они уже обмазывали сборщиков налогов дегтем и вываливали в перьях — участь, ранее уготованная прихвостням короля, — и всерьез