Я – Товарищ Сталин 3 - Андрей Цуцаев

всем? Он выбрал молчание, но напряжение росло с каждой минутой. Воспоминания о тренировках в Абвере, о холодных ночах в Берлине, где его учили держаться под давлением, всплывали в голове, но Лубянка была иным испытанием. Автомобиль остановился у мрачного здания Лубянки. Вольфа выволокли из машины, провели через узкий коридор, где сырость и холод пробирали до костей, и втолкнули в тесную камеру с железной скамьёй. Пол был ледяным, стены — серыми, свет тусклой лампы едва пробивал мрак. Дверь лязгнула, и сотрудник со шрамом, стоя в дверях, сказал:

— Садись, Петров. Расскажешь, кто ты и зачем здесь.

Вольф, сев на холодную скамью, ответил:

— Я Александр Петров, инженер. Вы ошиблись.

Сотрудник, прищурившись, шагнул ближе:

— Ошиблись? Назови имена, или пожалеешь.

Вольф чувствовал, как сердце колотилось, но его лицо оставалось непроницаемым, он ответил тихим голосом:

— Имена? Я не знаю, о чём вы.

Худой сотрудник, войдя в камеру, хлопнул ладонью по столу:

— Кто твой куратор? Что ты искал в Москве, шпионское отродье?

Вольф выбрав тактику не признаваться, ответил:

— Я инженер. Работаю на заводе. Вы зря тратите время.

Сотрудник со шрамом, наклонившись, шепнул ему:

— Время? У нас его много, Петров. А вот у тебя его нет.

Вольф, глядя в глаза сотруднику, молчал, он понимал, что допросы будут все жестче.

Глава 10

Эрвин фон Вицлебен шагал по заснеженному лесу, где февральский холод 1936 года пробирал до костей, а высокие сосны и дубы, возвышались над землёй, словно стражи. Их ветви, отягощённые снегом, изгибались под ветром, а серое небо, затянутое низкими облаками, отбрасывало тусклый свет. Его шинель, тяжёлая от сырости, колыхалась при каждом шаге, а руки, сжимавшие охотничье ружьё с холодным стволом, коченели, несмотря на шерстяные перчатки. Пальцы, онемевшие от мороза, едва чувствовали спусковой крючок, и Вицлебен, стиснув зубы, пытался сохранить тепло, переминаясь с ноги на ногу. Снег хрустел под его сапогами, каждый шаг отдавал эхом в тишине леса, где карканье ворон, сидящих на голых ветвях, смешивалось с щебетанием синиц, мелькавших в кустах, и далёким уханьем совы, скрытой в глубине чащи. Рядом шёл Гюнтер фон Клюге, его дыхание вырывалось густым паром, а глаза, внимательные и цепкие, шарили по земле, выискивая следы оленя или кабана, чьи отпечатки, глубокие и чёткие, виднелись на белом покрывале снега. Лес, окутанный серой мглой, был тих, лишь ветер шелестел в ветвях, сбрасывая снег с сосновых игл, которые падали с мягким шорохом. Вицлебен, остановившись у глубокого следа оленя, провёл пальцем по краю отпечатка, снег был рыхлым, свежим, ещё не схваченным морозом. Он сказал:

— Гюнтер, след свежий. Олень близко, был тут не позже получаса.

Клюге, поправив ружьё на плече, кивнул, его глаза пробежались по горизонту, где сосны смыкались в плотную стену. Его голос был ровным, но с ноткой тревоги, едва уловимой, как шорох снега:

— Вижу. След глубокий, зверь тяжёлый, взрослый. Но ты не о зверье хотел поговорить, верно? Я вижу, ты стал задумчивый. Что у тебя на уме?

Вицлебен, прищурившись, смотрел в чащу, где тени сосен сгущались, а снег падал медленно, покрывая их следы тонким слоем.

— Этот ефрейтор, Гюнтер. Выскочка, который играет Германией, как своей игрушкой. Он не тот, кто нам нужен. Его речи, его планы — это путь к пропасти.

Клюге, замерев, огляделся, его взгляд пробежал по голым ветвям, где ворона, каркнув, сорвалась и улетела, хлопая крыльями. Его голос был тихим, словно он боялся, что его слова унесёт ветер:

— Осторожно, Эрвин. Даже сосны могут слушать в эти времена. Но я согласен — он ведёт нас к хаосу, а не к величию.

Снег падал гуще, покрывая их шинели белым налётом, а холод пробирал сквозь одежду, заставляя тело дрожать. Вицлебен, чувствуя, как пальцы немеют, достал серебряную фляжку со шнапсом, её поверхность была холодной, но содержимое обещало скорое тепло. Он отхлебнул, и горло обожгло резким теплом, которое растеклось по груди. Передав фляжку Клюге, он сказал с лёгкой хрипотцой:

— Выпей, Гюнтер. Холод кусается, а нам ещё идти. Этот разговор… он давно назрел, и лес — это сейчас единственное место, где мы можем говорить.

Клюге, приняв фляжку, сделал глоток, шнапс согрел его, и он вытер губы тыльной стороной перчатки, оставив на ней снежинки:

— Назрел. Но говорить такое — это всё равно что стрелять в темноте, промахнешься и только навредишь себе. Его шпионы повсюду — в Берлине, в штабе, даже здесь. Что ты задумал?

Вицлебен, вытерев снег с приклада ружья, ответил:

— Задумал? Ничего. Это просто мои мысли. Этот выскочка рвётся к войне, но армия — не его игрушка. Мы служим Германии, а не его прихотям.

Клюге, заметив новый след оленя, указал на него пальцем, он говорил осторожно, словно он взвешивал каждое слово:

— Германии, да. Но как служить, если он толкает нас к развалу страны⁈ След впереди, идём тихо, Эрвин.

Они двинулись глубже в лес, где сосны смыкались плотнее, а снег, хрустя под сапогами, заглушал их шаги. Вороны, сидя на высоких ветвях, каркали, словно предостерегая, а синицы, мелькая в заснеженных кустах, щебетали, добавляя жизни в мёртвую тишину леса. Совы, скрытые в глубине, изредка подавали голос, их уханье отдавалось эхом, усиливая ощущение уединения. Вицлебен, выслеживая оленя, шепнул:

— Ефрейтор не видит дальше своего носа. Его планы — авантюра, а не стратегия. Что говорят в штабе? Есть ли там те, кто разделяет наши мысли?

Клюге, прицелившись в чащу, где мелькнул тёмный силуэт оленя, ответил, чуть напряжённо и сдержанно:

— В штабе шепчутся, Эрвин. Генералы недовольны, но боятся. Его глаза и уши везде — в казармах, в кабинетах. Стреляй, олень близко.

Вицлебен, подняв ружьё, прицелился, его глаза сузились, следя за тенью в чаще. Палец замер на спусковом крючке, дыхание затаилось, но в последний момент олень, почуяв опасность, метнулся в сторону. Выстрел гулко разнёсся по лесу, вороны вспорхнули с ветвей, их крики разнеслись над заснеженной землёй, но олень исчез в тени сосен. Вицлебен, опустив ружьё, сказал спокойно, но с лёгкой досадой:

— Промах. Как и этот ефрейтор — промах для Германии. Гюнтер, есть ли у нас союзники в армии, кто готов не просто шептаться, а действовать?

Клюге, перезаряжая ружьё, вставил новый патрон с лёгким щелчком, его голос был тихим, почти шёпотом:

— Союзники? Есть те, кто думает, как мы, но молчат. Действовать опасно, Эрвин. Один неверный шаг — и