Русский диктат - Денис Старый

— Нет! — решительно сказал француз.

— Это был ваш выбор, — сказал я и вышел из допросной камеры.

— Начинайте! — сказал я охранникам, направляясь к другой камере.

Сейчас француза, опоив наркотиками, которые я любезно предоставил для таких нужд. Попробуют расспросить обо всём под воздействием наркотических веществ. Ну а если это не удастся — его будут пытать, причём, используя разные, в том числе и весьма жестокие методы. Живым француз мне не нужен.

— Составьте письмо его высокопревосходительству канцлеру Российской империи Андрею Ивановичу Остерману. В этом письме должны быть изложены претензии и обвинения Франции в прямом участии в русско-турецкой войне. Напишите, что французы, подчинённые подданому короля, подполковнику Кастеллану, стреляли и убивали русских офицеров, — сказал я, обращаясь к своему новому адъютанту.

Пётр Леонтьевич Шагин, тот самый офицер связи, который повёл себя профессионально и уверенно во время предыдущего сражения, занял почётное место моего адъютанта. Пока на испытательном сроке, но я уже чувствую, что это надолго.

Своих секретарей я посчитал нужным оставить в Петербурге. Одного послал с ревизией в поместье под Тулой. Сильно бурная у меня деятельность и много направлений. И поэтому, как только получается хоть немного подучить человека и объяснить ему своё видение развития какого направления, например, сельского хозяйства или скотоводства, то приходится отправлять этого человека в вольное плавание. Не хватает ни ревизоров, ни консультантов, никого. У меня не недостаточно и времени, чтобы заниматься системным образованием этих людей. Приходится опираться на их природную усидчивость и способности.

Хотя это отнюдь не означает, что я не готовлю почву для будущих аграрных школ или даже аграрного института. Но сперва университеты — на них не хватает преподавателей, а тут ещё замахиваться на какие-то иные узкопрофильные высшие учебные заведения.

— Ваше превосходительство, следует ли считать французского подполковника мёртвым? — спросил Шагин.

И ведь задал правильный вопрос, каналья. Я задумался. Это же было очень хорошо — считать подполковника уже погибшим. Вот только рисковать не хочется: очень много человек знает, что у меня в руках целый французский подполковник. И, насколько я понимаю, мои офицеры ждут от меня решительных действий.

— Об этом ничего не пишите, — сказал я.

Сказал — и словно бы забыл. Для любого командира или гражданского начальника иметь у себя в подчинении человека, которому можно поручить всё или почти всё, и не сомневаться в том, будет ли это исполнено в лучшем виде — лучшее, что есть в работе или службе.

Я, конечно, проверю и переспрошу ещё Петра Леонтьевича, но всё больше у меня складывается впечатление, что он более, чем исполнительный.

— Хотите посмотреть на предателей Родины? — спросил я у своего адъютанта, когда мы подошли к одной из камер тюрьмы Очакова.

— Прошу простить меня, ваше превосходительство, но смотреть на этих выродков нет никакого желания. Смею сказать вам ещё и о том, что моё мнение разделяет немалое число русских офицеров, — став по стойке «смирно», чеканил слова капитан Шагин.

Я и без него знал, что накачанные патриотизмом и праведным гневом мои солдаты и офицеры, может быть, ещё в какой-то степени простили бы мне молодушие в отношении француза. Тут и политикой прикрыться можно и дворянским благородством.

Но ни они, ни я сам себе не могу простить, если появится хоть крупинка жалости к «власовцам». Ну или, как на современный лад именуются такие выродки, — «некрасовцы».

Более полторы тысячи особей! Столько некрасовцев участвовало в недавно состоявшемся бое против русской армии. Большинство из них было убито. Причём некоторые уже после того, как бой закончился. Но для показательной казни я всё же приказал оставить пять десятков, прежде всего, из десятников и сотников предателей.

Перед тем, как прибыть в расположение своего корпуса, в типографии Академии наук были распечатаны многие листовки и воззвания к солдатам и офицерам. Военно-полевая газета начала выпускаться, и я думаю, что её издательство должно находиться в Хаджибее. В городе, который ещё пока под контролем турок, но я очень рассчитывал, что это ненадолго.

Однако можно сказать, что газета работала «на удалёнке». Ведь те листовки, или как сейчас их называют — подмётные письма, что были отпечатаны ещё в Петербурге, постепенно разлетаются среди солдат и офицеров. Причём офицеры, были обязаны собрать подчинённых им солдат и прочитать всё то, что было в листовках.

Так что, кто такие некрасовцы — знают все.

Может быть, и был жесток Пётр Великий во время подавления Булавинского восстания, и когда решил вольницу казацкую немного поприжать. Но, с другой стороны, и казаки должны были понимать, что Россия уже была не та, что Россия теперь — централизованное государство, и без того наделяет казаков немалыми вольностями. Можно было договариваться. Правда там еще была какая-то мутная история относительно бахмутовской соли…

Но тем не менее именно последователи Кондратия Булавина, казаки, которые ушли с атаманом Некрасовым, и стали теми самыми некрасовцами, которые сейчас самоотверженно воюют на стороне Османской империи. Удивительно, какую гибкость проявил османский султан, что позволил этим казакам исповедовать ту религию, которую они хотят, но при этом использует их, как видно, в качестве пушечного мяса и посылает в первых рядах атаковать своих заблудших племянников.

— Я зашёл к вам только лишь спросить, не щемит ли сердце ваше, когда русского, православного убиваете? — спросил я, когда вошёл в камеру с некрасовцами.

В помещении, где могло поместиться, казалось бы, не более пятнадцати человек, расположились более пятидесяти. Люди, в прямом смысле, были на головах друг у друга. И очевидно, что если подобное положение не изменится в течение нескольких дней, то многие из них могут сильно подпортить своё здоровье. Это если ещё будет хватать воздуха дышать, потому как здесь явно не хватало его. Да и вонь стояла такая, что от аммиачных испарений приходилось щурить глаза.

Вспомнилось мое заточение с мичманами после истории с фрегатом Митавой.

— А мы поклялись на кресте, что возвернёмся в Россию токмо в том порядке, коли царя не будет на Руси. Ни царя, ни бабы срамной, — раздался голос где-то из глубины небольшого пространства, набитого людьми.

— Уже за эти слова вас ждет смерть. Только думаю… На кол усадить, али кожу снять с живых, — сказал я.