Человек за бортом - София Цой

искать, а по карте радиоприемников – ближайший к компасу передатчик, а значит, и примерное направление и местность поиска. Тогда у меня и сложился пазл: именно этот сигнал и подал Освальд у павильона «Око», активировав компас Элиота и призвав тем самым отряд быстрого реагирования Лиги.

– Как-то раз, незадолго для поступления в КИМО, Валентин сказал мне: «Если бы этот компас придумали чуть раньше и сделали бы такие не только для нас, но и для наших родителей, может, они смогли бы спастись». Тогда, спустя десять лет, эта боль еще не покинула его, как не покинула и сейчас, спустя двадцать лет, – и не покинет, скорее всего, никогда. Как только он наконец осознал, что произошло, – за день до похорон, – от шока он перестал говорить. Он не плакал, не кричал – просто онемел. Мог подолгу сидеть где-нибудь, как часть декора, и смотреть прямо перед собой. На редкие вопросы отвечал жестами или записками, и то лишь близким друзьям.

Единственный человек, которому удавалось вытягивать из Валентина тихие слова, был дедушка Найджела. Он же, на правах Гранд-адмирала, договорился о поступлении Валентина в парижский филиал КИМО и оплачивал его обучение первые два года.

– Валентин видел в этой помощи жалость к себе, а он не выносит жалости, даже сочувствия. Ему кажется, что это делает его жертвой, кем он себя не считает. Еще он думает, что люди сопереживают ему, издеваясь или злорадствуя. И сам он, даже находясь при смерти, никогда не жаловался. Позже я осознал, что его стоическая улыбка – это перевернутый оскал, предшествующий истерике. Что плач у него начинается с безудержного, почти безумного смеха. Что он так часто пребывает в агонии, что она для него – привычное состояние души, а радость, напротив, вызывает недоумение и тревогу. Он плохо ест, плохо спит, слишком много работает и часто плачет, потому что он постоянно в напряжении, в обороне. Его поведение может отталкивать, а речь – пугать, но только потому, что он сам напуган и не хочет, чтобы его оттолкнули первым. Люди нередко ошибаются, принимая холодность Валентина на свой счет. Его угрюмость говорит не о его отношении к ним, а об их с ним отношениях в целом. Валентин – один из тех, кто использует черствость и бессердечность в качестве защиты. Да, он может быть очень неприятен, даже груб. Но это не потому, что он кого-то ненавидит, а потому, что он часто сталкивался с ненавистью, когда был к ней не готов. Он заранее проявляет дурную часть себя, чтобы защититься. Вот и все. С тем, кому доверяет, он так себя вести не будет. Не помню ни раза, когда бы он говорил со мной так, как разговаривает с незнакомцами. А если даже и говорил, то близко к сердцу я это не принимаю. Я знаю, что он просто такой человек, и благодарен ему за дружбу. – С этим Келси символично положил на стол последнее очищенное от крови кольцо. Затем надел по кольцу на четыре пальца правой руки, а остальные три, в том числе одно с буквой V, – на левую руку, добротно перебинтованную в районе костяшек.

– Келси, можно все то же самое, только помедленнее? Чтобы я успела записать.

Теплая улыбка растаяла, и он уставился на меня в упор, точно я предала его. Перемена была уморительная.

– Шучу. Это тебе за «зануду», – улыбнулась я.

Келси едва слышно хмыкнул и пробормотал:

– Ну точно как Элиот.

Еще два часа мы провели, обсуждая газеты. На страницы с заботливо отмеченной Найджелом клеветой Келси приклеивал бумажки с комментариями о действительном положении дел. Также мы ждали, что к нам наконец выйдет Леа, но как будто именно на нее навалилась вся работа на кухне. Голова гудела. Наведение порядка на столе немного меня успокоило – не хотелось, чтобы Элиот застукал наш творческий беспорядок.

После одиннадцати Келси навестил Элиота в его комнате и вернулся с новостью: доложили, что «Валентина задержали только что и составили по этому задержанию протокол».

– То есть протокол составили спустя двенадцать часов?! – воскликнула я. – Это немыслимо. Я обязательно об этом напишу.

Келси моего энтузиазма, однако, не разделил. Его занимали какие-то другие мысли. Он пробормотал: «Увидимся первого марта, в 11 часов в Восьмом штабе… Может, это было не о встрече… а о задержании…»

– Дорогие, пора закругляться. – В коридоре возникла Винсента.

Я настолько увлеклась рассказом Келси, что совсем забыла: я обещала Винсенте посмотреть гостевую спальню, которую нам с ней выделил Элиот, – и заставила ее ждать. По нахмуренным бровкам подруги мне показалось, что она держит на меня обиду, пусть искренний интерес в ее голосе и развеял эти сомнения. Я заключила ее в объятия и сказала, что сейчас приду.

Роскошь в моей жизни появлялась нечасто, и возможность провести время в таком доме, хоть и по печальной причине, была потрясающей. Я пыталась сохранить в памяти каждый момент: от ароматов ели и гвоздики до архитектурных деталей. Полы были выложены крупными мраморными плитами цвета розовой пудры – гладкие, тихие, чистые. Даже уборная выглядела как дорогой антикварный магазин. Под высоким зеркалом в золотой цветочной раме стояла белая раковина с птицеобразным краном. Из него мощной струей била вода, чистая до голубизны. Из дозаторов в форме прозрачных цветов можно было взять мыло, зубную пасту и крем. Пушистые полотенца на стене блестели вышитыми якорями. На секунду представила, как плачу среди всего этого, и с усмешкой подумала, что даже грусть в такой обстановке выглядела бы дорого.

Рядом с уборной, в белой стене с позолоченными колоннами действительно был виден контур двери. Я слегка надавила и попала в просторную комнату с высокими потолками. Расписной ковер в японском стиле, камин, зеркала от пола до потолка и тисненные золотом обои освещала большая люстра. В ее свете переливалась золотая вышивка на бархатном синем балдахине кровати, в синем же алькове, обнесенном белой балюстрадой, будто во дворце. У стен симметрично, одно ближе к двери, другое – к дальней стене, стояли два глубоких мягких кресла. В ближнем, лицом к зеркалу, расположилась Винсента.

– Хотела тебя предупредить: со дня на день приедет папа и, возможно, заглянет к нам на огонек.

– Хорошо. А Найджел в курсе?

– В курсе, конечно. Если папа застанет дома Найджела, у меня будут проблемы. Так что сегодня он ночует у Оса. Кстати, твое ночное платье там. – С этими словами Винсента встала и вышла из комнаты.

Я подошла к расписанному звездами синему алькову. На кровати, сложенное прямоугольником, лежало белоснежное платье. Рядом я нашла три вида полотенец, тапочки и капли для глаз. Платье выглядело обычным: длинное, с кружевом на груди и длинными рукавами, но, когда я поднесла его к лицу, земля едва не ушла у меня из-под ног.

Платье пахло парфюмом Элиота. Терпкий соленый аромат сопровождал меня повсюду, опьяняя, словно сладкий восточный дым. Я утопила лицо в прохладном хлопке и представила, что уткнулась Элиоту в грудь. «Так нравится?» – прошелестело где-то на краю сознания, в темной комнате, где он клал меня на прохладную кровать и я чувствовала у себя на затылке его большую ладонь.

– Софи? Простите?

От звуков его голоса меня будто обдало холодной водой. Я вздрогнула и обронила платье на кровать. В дверном проеме стоял Элиот, в костюме, с перевязанной головой, выглядывая так, точно боялся меня потревожить.

– Могу попросить Леа принести вам другое платье, если это не нравится.

– Нет-нет, что вы! – замахала я. – Наоборот, очень приятный аромат, и вообще… это все очень щедро и благородно с вашей стороны. Спасибо, что приютили.

– Вы не против, если я войду?

– Конечно, это же ваш дом…

– Не хочу смущать вас.

Люстра осветила его синий пиджак, в правом кармане которого сидел Алексис с пышным синим бантом на шее. Он посадил его на пол, и котенок, глядя большими глазами на Элиота, остался сидеть ровно на том же месте, словно брошенная непоседливым ребенком игрушка.

– Ну что за прелесть, – умилился Элиот и спросил, как я оцениваю проделанную сегодня работу.

– Мне кажется, мы многое успели обсудить. Теперь дело за малым – все обдумать и написать текст. Полагаю, я закончу