Переезд - Тим Волков

хотел было возразить, но посмотрел на стекленеющие глаза умирающей женщины и сдавленно кивнул. «Метод орошения» был внесён в историю болезни.

Иван Павлович конечно же все понимал. Риск и в самом деле чертовски большой. Сепсис. Стафилококк. Стрептококк. Эта гадость убивала людей быстрее всяких пуль и осколков. Пули и осколки можно было извлечь, а вот добраться до невидимого врага, уже хозяйничавшего в крови, в лимфе, в каждом органе… Нужен был снайперский выстрел, прицельный и безжалостный. Нужен был пенициллин. Но его еще не изобрели.

Иван Павлович с тяжёлым сердцем двинулся дальше, к очередной койке в углу палаты. Ему показали тяжёлого сепсисного больного, поступившего накануне. Состояние безнадёжное. Источник — пулевое ранение в плечо, которое, казалось, зажило, но дало метастаз инфекции по всему организму.

Он подошёл, глядя на бледное, осунувшееся лицо с горячечным румянцем на щеках.

И вдруг дыхание его перехватило. Что-то было до боли знакомое в этом лице, несмотря на болезненную худобу и седину в волосах. Иван Павлович медленно, почти не веря, обошёл койку и посмотрел на пациента прямо.

Измождённые черты, высокий лоб, упрямый подбородок… И черная шелковая повязка, закрывающая правую глазницу.

— Глушаков? — вырвалось у Ивана Павловича сдавленным, неузнаваемым шёпотом. — Трофим Васильевич?

— Верно, — удивленно произнес Некрасов. — Вы что, знаете его?

— Знаю? Конечно знаю! Мы же с ним на санитарном поезде… Трофим Васильевич, слышишь меня?

Полубессознательный больной медленно повернул к нему голову. Единственный глаз, мутный от жара, с трудом сфокусировался. В его глубине мелькнула искорка чего-то — узнавания, изумления, горькой иронии.

— Петров? Иван Павлович? Ваня? — прохрипел он, и губы его дрогнули в подобии улыбки. — Не может быть… Приснилось, должно быть… Или я уже на том свете, и тут нас, самых назойливых, встречают старые друзья…

Штабс-капитан Трофим Глушаков, начальник медицинской службы того самого санитарного поезда, где Ивану Павловичу довелось служить… Человек, научивший его не пасовать перед ужасами войны, человек, спасший его. А теперь он угасал здесь, в этой образцовой московской палате, от той самой банальной инфекции.

— Что с вами случилось, Трофим Васильевич? — тихо спросил Иван Павлович, уже врачебным, собранным взглядом оценивая состояние: тусклая, желтоватая кожа, частное, поверхностное дыхание, характерный, сладковато-гнилостный запах от тела — почерк сепсиса.

— Пуля… дурацкая, шальная, — с трудом выдавил Глушаков. — В левое плечо… Зацепила. Зажило вроде… А потом… температура, озноб… Теперь вот… — он слабо махнул здоровой рукой, словно указывая на всё своё тело. — Говорят, сепсис. Да и не удивительно — там, где меня ранило, грязи много было, мы в ней по самую макушку сидели. Окопы… Как чувствовало сердце — нехорошее место. Там поезд наш сломался, встали в депо, на ремонт. Обстрел к вечеру начался. Мы в окопах… Вот, задело.

Он снова закрыл глаз, силы оставляли его.

Дежурный врач, подошедший сзади, печально констатировал:

— Безнадёжен, товарищ Петров. Абсолютно. Септикопиемия, множественные абсцессы. Сегодня-завтра…

Иван Павлович резко поднял голову. Эти слова, такие простые, но такие страшные, преобразили его — лицо стало жестким, угловатым, взгляд острым.

— Нет. При мне такого не говорить вслух! Я буду его лечить, лично. Принесите мне всё, что я скажу. И запишите: начинаем агрессивную инфузионную терапию. Физраствор, подкожно, круглосуточно. Чтобы «промыть» кровь. И салицилаты для снижения температуры. Прямо сейчас! Немедленно!

— Но это же не сработает! — возразил Женя.

— Не спорьте со мной! — резко, почти крикнул Иван Павлович. — Запишите! Лечение по протоколу о септических состояниях!

Доктора переглянулись, но возражать ничего не стали. Лишь Женя Некрасов тихо вздохнул, поняв, что Иван Павлович ради друга готов совершить невозможное. Только получится ли?

* * *

Опустившись в потрепанное кресло в своем кабинете при госпитале, Иван Павлович закрыл лицо руками. Запах смерти, что намертво въелся в одежду, казался теперь его собственным. Глушаков умирал. Медленно, мучительно, и абсолютно бессмысленно.

«Вот так всегда, — с горькой иронией подумал он. — Знаешь ответ, но не можешь им воспользоваться».

Пенициллин. Вот что нужно было. Так просто. И так сложно. Его еще не открыли. И до открытия еще десять лет.

Самому попробовать? Сложно. Чертовски сложно.

Но Глушаков… Что же теперь, ставить на нем крест? Нет, надо пробовать. Лучше делать хоть что-то, пытаться, чем сидеть просто так, сложа руки.

Мысленно Иван Павлович представил себе чашку Петри Флеминга. Принцип-то был до смешного прост. Обычная плесень, Penicillium, выделяет вещество, которое убивает бактерии вокруг себя. Не травит, не угнетает, а именно убивает, создавая вокруг стерильную зону. Все гениальное — просто. Но как эту «простоту» превратить в лекарство? Как достать?

Процесс получения сложен, трудоемок и вообще…

Может, попробовать принцип Флори и Чейна? Признаться, про них доктор помнил не из научных книг, а смотрел как-то фильм по телевизору… Оксфорд, 1940-е годы. Два ученых не пытались сразу наладить заводское производство. Действовали хитрей. Сначала выращивали плесень в огромных чанах с бульоном. Получалась этакая «грибная похлебка», где и плавала вся целебная сила.

Но как ее оттуда извлечь? Вот где главная загвоздка.

«Вода и масло, — Принялся рассуждать Иван Павлович. — Пенициллин, как и многие вещества, лучше растворяется в органических растворителях, чем в воде. Что-то вроде супа…»

Перед глазами встал так нелюбимый еще из детства и садика Иваном Павловичем суп, который обычной всегда, когда остывал покрывался пленкой. Приходилось ее убирать ложкой…

Постой… А ведь это идея!

Иван Павлович аж подскочил с места. Кажется, нашел!

Метод был элегантен в своей простоте. Нужно было охладить эту «грибную похлебку» и добавить туда обычный эфир. При низкой температуре пенициллин перейдет из водной среды в эфирную, словно перепрыгивая через невидимый барьер. Затем эфирный слой отделить, а сам эфир, будучи летучим, легко улетучивался, оставляя после себя драгоценный, сырой, но уже концентрированный желтоватый порошок.

«Это же гениально и примитивно одновременно! — чуть не вскрикнул он вслух. — Никаких сложных аппаратов, никаких недоступных реактивов. Эфир для наркоза в госпитале есть. Холодильник… ну, ледник со льдом, например можно использовать. Питательную среду… кукурузный экстракт… можно попробовать сварить из той же муки или отрубей. На ней лучше всего приживается плесень».

Конечно, это был не промышленный метод, рецепт кустарного, почти отчаянного производства. Но это был шанс. Единственный шанс получить хоть несколько драгоценных миллиграммов, которых, возможно, хватило бы, чтобы переломить ход болезни в организме Глушакова.

А уж потом наладить производство.

Изобретать пенициллин не нужно. Его нужно просто «украсть» у будущего, воспроизведя в московской лаборатории 1918 года метод, который станет известен миру только через десять с лишним лет. И спасет друга.

* * *

Рынок гудел, как растревоженный улей. Иван Павлович, чувствовал себя здесь абсолютным